Содержание
В.А. Жуковский. С литографии Эстеррейха (1820)
1
«Жуковский был первым поэтом на Руси, которого поэзия вышла из жизни», [1]— эти слова Белинского чрезвычайно важны для понимания и жизни и творчества Жуковского. «Что за прелесть чертовская его небесная душа!» — говорил о Жуковском Пушкин. «Дела поэта — слова его» — это афоризм самого Жуковского.
Современники высоко ценили Жуковского как человека и как поэта, хотя ему была свойственна несомненная односторонность.
Реальным путем воздействия на общество он считал не гражданскую активность, а только «образование для добродетели», благотворность личного влияния, пропаганду идей просвещения и гуманности.
Превыше всего ставя то, что он называл «добродетелью», Жуковский остался в стороне от бурных событий своего времени.
Нисколько не стремясь затушевать или оправдать это, мы, вместе с тем, должны уяснить непреходящую ценность творчества Жуковского.
Тот высокий моральный идеал, на котором поэт основывал и свою поэзию и свою жизнь, идеал личной добродетели (которую он приравнивал к добродетели гражданской) заслуживает уважения.
Поэзия Жуковского — поэзия переживаний, чувств и настроений; ее можно назвать началом русской психологической лирики. Ее лирический герой исполнил своеобразного обаяния; обаяние это — в поэтической мечтательности, в возвышенности и благородстве душевной жизни.
Жуковский не закрывал глаз на трагическое положение человека в современном ему мире и в своих стихах выразил чувство глубокой неудовлетворенности действительностью. О «совершенном недовольстве собою, миром, людьми» как отличительной черте Жуковского-поэта писал в своих «Очерках…» Н. Полевой. [2]
В творчестве Жуковского воплотилось гуманистическое представление о человеческой личности как носительнице высоких духовных ценностей. Поэтому творчество Жуковского имело прогрессивный смысл и в эпоху деспотизма по-своему противостояло казенно-бездушному отношению к человеку.
Оно оказало, как отмечал Пушкин, «решительное влияние на дух нашей словесности»; и Пушкин совершенно справедливо считал это влияние благотворным. Белинский писал, что «творения Жуковского — это целый период нашей литературы, целый период нравственного развития нашего общества.
Их можно находить односторонними, но в этой-то односторонности и заключается необходимость, оправдание и достоинство их». [3]
Василий Андреевич Жуковский родился 9 февраля (по новому стилю) 1783года в с. Мишенском, Белевского уезда. Отец, поэта Афанасий Иванович Бунин, тульский помещик.
Мать пленная турчанка Сальха, которую в 1770 году, в возрасте шестнадцати лет, русские крестьяне-маркитанты привезли из-под турецкой крепости Бендеры в «подарок» А. И. Бунину. При крещении Сальху назвали Елизаветой Дементьевной.
Ребенок был усыновлен, по желанию Бунина, жившим в его доме бедным дворянином Андреем Григорьевичем Жуковским. Таким образом будущий поэт получил дворянство и избежал уготованной столь многим побочным помещичьим детям участи крепостного.
Мать поэта, ставшая домоправительницей Бунина, легко овладела русской грамотой. Она была умна и обаятельна, но сохранившиеся письма к ней мальчика-Жуковского не свидетельствуют об особой душевной близости между ними: Жуковский воспитывался в бунинской семье; положение не изменилось и после смерти отца (1791).
С ребенком обходились ласково, но он чувствовал необычность своего положения и страдал от этого.
Позднее Жуковский написал в своем дневнике многократно цитировавшиеся строки: «Я привыкал отделять себя ото всех, потому что никто не принимал во мне особливого участия и потому что всякое участие ко мне казалось мне милостию». [4]
Учился Жуковский сначала в частном пансионе X. Ф. Роде, затем в Тульском народном училище. Первые его стихотворения (не дошедшие до нас) были написаны, по-видимому, в возрасте семи-восьми лет. [5]В 1795 году им была написана не дошедшая до нас трагедия «Камилл, или Освобожденный Рим».
В 1797 году мальчика увезли из Тулы и поместили в Московский университетский благородный пансион. Пансион возглавлял А. А. Прокопович-Антонский — писатель и педагог, связанный с разгромленными Екатериной масонскими кругами, с Н. И. Новиковым и И. Г. Шварцем. Директором университета был И. П. Тургенев, также масон.
Воспитанникам внушались идеи нравственного самосовершенствования, филантропии, гражданского долга и, вместе с тем, политического благомыслия.
Жуковский глубоко воспринял идеалы морального самосовершенствования и личной добродетели. Он трактовал их как идеалы не только личные, но и общественные и, в сущности, остался им верен до конца жизни.
Между тем друзья и единомышленники его юности, сыновья директора университета, Александр и Николай Тургеневы стали впоследствии: один — вольнодумцем, близким к декабристским кругам, другой — декабристом.
Мироощущение же Жуковского несколько статично; и в жизни и в творчестве поэта процесс развития связан не столько с изменением, сколько с углублением определившихся уже в молодости воззрений.
В 1798 году Жуковский читает на акте университетского благородного пансиона речь «О добродетели»; на другом акте в том же году — одно из первых дошедших до нас своих стихотворений, «Добродетель». Совершенно очевидно, что избранная тема не имела для него казенно-нравоучительного смысла.
Занятия литературой постепенно выдвигаются на первый план и имеют вначале даже практический интерес: не располагая средствами, достаточными для приобретения интересующих его книг, юноша Жуковский переводит несколько ходких авантюрно-сентиментальных произведений А.
Коцебу и за перевод одного из его романов («Die jüngsten Kinder meiner Laune», в переводе Жуковского — «Мальчик у ручья») получает 75 рублей.
По окончании пансиона, с 1800 по 1802 год, Жуковский служит в Московской соляной конторе, но служба тяготит его, так как отвлекает от любимых занятий.
Если не говорить о детских ученических одах, написанных в духе классицизма XVIII века, основные литературные веяния, воспринятые Жуковским, — сентиментализм (культ природы, «чувствительности» и «добродетели», интерес к «обыкновенному» человеку, сосредоточенность на перипетиях интимной душевной жизни) и преромантизм (увлечение экзотическим и иррациональным, обращение к народной фантастике, к средневековью, романтика «тайн и ужасов»). Установка на субъективизм в художественном отображении действительности сближала сентиментализм и преромантизм; это было предвестие романтического искусства, отказавшегося от строго логического рационалистического мышления классицизма.
В конце XVIII века в России получают большое распространение сентиментальные и преромантические произведения западноевропейской литературы; популярными становятся имена Грея, Шписса, Радклиф.
Жуковский увлекается Оссианом (под этим вымышленным именем английский поэт Макферсон опубликовал переработанные им древние ирландские и шотландские легенды), меланхолической поэзией английских преромантиков Юнга и Грея.
Еще в пансионе тесно сблизившись с братьями Тургеневыми (в особенности со старшим, рано умершим Андреем Тургеневым), Жуковский по выходе из пансиона (1800) организует вместе с ними «Дружеское литературное общество». Это общество отличалось широтой поэтических интересов.
Андрей Тургенев, под сильным воздействием которого находился в те годы Жуковский, пропагандировал Шиллера; ему же принадлежит один из первых в России переводов гетевского «Вертера». Интерес к новой немецкой литературе (Гете и в особенности Шиллер) захватывает и Жуковского.
Вместе с тем юный Жуковский находится под воздействием Ломоносова и Державина; через их поэзию он усваивает стиль торжественной оды классицизма (существенного различия между Ломоносовым и Державиным Жуковский в эти годы еще не ощущает). Из русских поэтов сентиментальной школы Жуковского привлекают Н. М. Карамзин, И. И.
Дмитриев, Ю. А. Нелединский-Мелецкий, в «песнях» которых пасторальные мотивы окрашены меланхолическим лиризмом.
Написано в 1821 г. Впервые напечатано в “Московском телеграфе”, 1827, ч. XVI, № 14. Перевод стихотворения Гете “Ländliches Glück” (“Сельское счастье”).
Победитель*
Написано в 1822 г. Напечатано впервые в альманахе “Полярная звезда на 1823 год”, Перевод одноименного стихотворения И.Л. Уланда “Der Sieger”.
Близость весны*
Написано в 1822 г. Напечатано впервые в “Стихотворениях В. Жуковского”, ч. II, СПб., 1824 г.
Море (элегия)*
Написано в 1822 г. Напечатано впервые в альманахе “Северные цветы на 1829 год”, СПб., 1828, А. С. Пушкин высоко ценил это стихотворение (см. его письмо к П. А. Вяземскому от 25 января 1829 г.).
19 марта 1823*
Написано, предположительно, 19 марта 1823 г. Напечатано впервые в Собрании сочинений Жуковского под ред. П. А. Ефремова, т. III, СПб., 1878. Написано, вероятно, в день получения известия из Дерпта о смерти М. А. Мойер (Протасовой), последовавшей 18 марта 1823 г.
Привидение*
Написано в 1823 г. Напечатано впервые в альманахе “Северные цветы на 1825 год”, СПб., 1824.
Ночь*
Написано в 1823 г. Напечатано впервые в альманахе “Северные цветы на 1825 год”, СПб., 1824. Перевод романса неизвестного немецкого автора “Schon sank auf rosiger Bahn Der Tag in wallende Fluten…” (“Уже опускался по розовой дороге День в кипящие волны…”).
“Я Музу юную, бывало…”*
Написано, предположительно, в начале 1824 г. Напечатано впервые в “Стихотворениях В. Жуковского”, ч. III, СПб., 1824 г. Является как бы посвящением нового издания стихотворений гению поэзии – творческому вдохновению.
Таинственный посетитель*
Написано в 1824 г. Напечатано в альманахе “Северные цветы на 1825 год”, СПб., 1824, Белинский считал, что это стихотворение “есть одно из самых характеристических стихотворений Жуковского” (Полное собрание сочинений, т. VII, М., 1955, стр. 179).
Мотылек и цветы*
Написано в 1824 г. Напечатано впервые в альманахе “Северные цветы на 1825 год”, СПб., 1824, с примечанием: “Стихи, написанные в альбоме Н. И. И.
, на рисунок, представляющий бабочку, сидящую на букете из pensées (анютиных глазок) и незабудок”. А. С. Пушкин так отозвался об этом стихотворении: “Что прелестнее строфы Ж. Он мнил, что вы с ним однородные и следующей.
Конца не люблю”. (См. его письмо к Л. С. Пушкину и П. А. Плетневу от 15 марта 1825.)
“Был у меня товарищ…”*
Написано, предположительно, в конце 1826 г. Напечатано впервые в Полном собрании сочинений В. А. Жуковского под редакцией А.С.Архангельского, т. III, СПб., 1902. Перевод стихотворения И. Л. Уланда “Der gute Kamerad” (“Хороший товарищ”).
Солнце и Борей*
Написано в 1827 г. Напечатано впервые в “Отчете императорской Публичной библиотеки за 1884 г.”.
Умирающий лебедь*
Написано в 1827 г. Напечатано впервые в “Отчете императорской Публичной библиотеки за 1884 г.”.
Приношение*
Написано 21 августа 1827 г. Напечатано впервые в “Литературном наследстве”, 1932, № 4–6. Написана на подаренной Жуковским Гете картине К. Г. Каруса (1789–1869), художника-романтика. Сюжет картины аллегорически связан со смертью Байрона, творчество которого высоко ценил Гете.
К Гете*
Написана 22–26 августа 1827 г. Напечатано впервые в издании “Письма А. И. Тургенева к Н. И. Тургеневу”, Лейпциг, 1872. Произведение написано во время пребывания Жуковского в Веймаре у Гете. Жуковский сам его перевел на немецкий, озаглавив “Dem gutten, grossen Manne” (“Дорогому великому человеку”), и преподнес Гете.
Видение*
Написано в конце 1828 г. Напечатано впервые в альманахе “Северные цветы на 1829 г.”. В прижизненные собрания сочинений Жуковского не входило.
В этом произведении в романтической форме говорится о таком незначительном событии придворной жизни, как первое посещение императрицей Александрой Федоровной 6 декабря 1828 г.
учебных заведений, находившихся прежде под управлением императрицы Марии Федоровны.
Смертный и боги*
Написано в 1829 г. Напечатано впервые в журнале “Собиратель”, 1829, № 2. Стихотворение написано под влиянием идей Гете о гармонии сфер.
Homer*
Написано в 1829 г. Напечатано впервые в “Отчете императорской Публичной библиотеки за 1884 г.”. Перевод стихотворения И. -Г. Гердера “Zeiten hinab und Zeiten hinab, tönt ewig Homerus…”.
“Некогда муз угостил у себя Геродот дружелюбно…”*
Написано в конце 1830 г. Напечатано впервые в “Отчете императорской Публичной библиотеки за 1884 г.”. Перевод дистиха И. -Г. Гердера. История Греции Геродота (ок. 480–426 до н. э.) состоит из девяти книг, каждая из которых носит название одной из девяти муз.
Две загадки*
Написано 10–17 марта 1831 г. Напечатано впервые в журнале “Муравейник”, 1831, № 3. Перевод двух загадок из “Притч и загадок” Шиллера.
Ответы: первая загадка – радуга, вторая – звезды и луна.
Овен, Пес, Лев, Дева – названия созвездий.
Замок на берегу моря*
Написано 28 марта 1831 г. Напечатано впервые в журнале “Муравейник”, 1831, № 4. Перевод с небольшими сокращениями стихотворения И. -Л. Уланда “Das Schloss am Meere” (“Замок у моря”).
Приход весны*
Написано во второй половине марта 1831 г. Напечатано впервые в “Русском архиве”, 1873, № 9, под заглавием “Появление весны”. Вольный перевод стихотворения И. -Л. Уланда “Lob des Frühlings” (“Похвала весне”).
*
Написано в июле 1831 г. Напечатано впервые в “Русском архиве”, 1871, № 2, в “Воспоминаниях” А. О. Смирновой, но с некоторыми пропусками.
Россет Александра Осиповна, в замужестве Смирнова (1809–1882) – фрейлина царицы, бывшая в дружеских отношениях с А. С. Пушкиным и Жуковским. Летом 1831 г., живя в Царском Селе, она все время общалась с поэтами. В письме к П. А.
Вяземскому от 3 августа 1831 г. А. С.
Пушкин описывает обстановку возникновения этого шутливого послания: “У Жуковского зубы болят, он бранится с Россети; она выгоняет его из своей комнаты, а он пишет ей арзамасские извинения гекзаметрами”.
Записки… герцогини Абрантес (1784–1838). Герцогиня Абрантес – жена французского генерала Жюно, награжденного Наполеоном титулом герцога Абрантес за завоевание Португалии и Испании. Ее перу принадлежат многие сочинения, в том числе пользовавшиеся успехом записки об испанской и португальской войне и об эпохе от революции до Реставрации.
Я, как мятежный поляк – сравнение подсказано польским восстанием 1830–1831 гг.
Мечта*
Написано в 1831 г. Напечатано впервые в “Отчете императорской Публичной библиотеки за 1884 г.”.
“Поэт наш прав…”*
Написано в 1831 г. Напечатано впервые в “Стихотворениях” Жуковского, в большой серия “Библиотеки поэта”, под ред. Ц. С. Вольпе, т. II, Л., 1940. Стихи, вероятно, адресованы К. Яниш (Каролине Павловой) и предназначались для ее альбома.
Поэт наш прав… – Имеется в виду стихотворение Е. Баратынского, написанное в альбом К. Яниш:
и позднее опубликованное в “Галатее”, 1829, № 2.
К Ив. Ив. Дмитриеву*
Написано 16 декабря 1831 г. Напечатано впервые в альманахе “Северные цветы на 1832 год”, под заглавием “Ответ Ивану Ивановичу Дмитриеву”. В сентябре 1831 г. Жуковский послал И. И. Дмитриеву свои стихи на взятие Варшавы.
Тот ответил посланием “Василию Андреевичу Жуковскому, по случаю получения от него двух стихотворений на взятие Варшавы”, в котором говорил о себе, что его время миновало: “Пришла пора: увянул, стал безгласен…” Жуковский; в свою очередь, ответил настоящим посланием и письмом, в котором указывал, какую роль для его творчества сыграли Карамзин и Дмитриев.
Ты нам воспел, как “буйные Титаны…” – начало стихотворения И. И. Дмитриева (“Глас патриота на взятие Варшавы”, 1794.) Под титанами разумеются вожди польского национально-освободительного восстания 1794 года – Т. Костюшко и другие.
Астрея – имеется в виду Екатерина II.
Орел и голубка (басня)*
Написано в 1833 г. Напечатано впервые в “Стихотворениях В. Жуковского”, т. VI, СПб., 1836. Перевод одноименной басни Гете “Adler und Taube”.
Д.В. Давыдову, при посылке издания “Для немногих”*
XCI. НА ВЗЯТІЕ ВАРШАВЫ.
__[i]
Пошелъ — и гдѣ тристаты злобы?
Чему коснулся, все сразилъ!
// 636
Поля и грады стали гробы;
// 637
Шагнулъ — и царство покорилъ!
О Россъ! о подвигъ исполина!
// 638
О всемогущая жена!
Безсмертная Екатерина!
// 639
Куда? и что еще? — Уже полна
Великихъ вашихъ дѣлъ вселенна.
// 640
Какъ ночью звѣздъ стезя, по небу протяженна,
Дѣяній вашихъ цѣпь въ потомствѣ возблеститъ
И мудрыхъ удивитъ. —
Ужъ ваши именаа,
Триумфъ, побѣды, трудъб не скроютъ времена:
Какъ молньи быстрыя, вкругъ міра будутъ течь.
Полсвѣта очертилъ блистающій вашъ мечъ;
И славы громъ,
Какъ шумъ морей, какъ гулъ воздушныхъ споровъ,
Изъ дола въ долъ, съ холма на холмъ,
Изъ дебри въ дебрь, отъ рода въ родъ,
Прокатится, пройдетъ,
Промчитсяв, прозвучитъ
И въ вѣчность возвѣститъ,
Кто былъ Суворовъ:
По бранямъ — Александръ, по доблести — стоикъг,
Въ себѣ ихъ совмѣстилъ и въ обоихъ великъ.
//641
Черная туча, мрачныя крыла
Съ цѣпи сорвавъ, весь воздухъ покрылад;
Вихрь полуночный, летитъ богатырь!
Тма отъ чела, съ посвиста пыль!
Молньи отъ взоровъ бѣгутъ впереди,
Дубы грядою лежатъ позади.
Ступитъ на горы — горы трещатъ,
Ляжетъ на воды — воды кипятъе,
Граду коснется — градъ упадаетъ,
Башни рукою за облакъ кидаетъж;
Дрогнетъ природа, блѣднѣя, предъ нимъ;
Слабыя трости щадятся лишь имъ.
Ты ль — Геркулесъ нашъ новый, полночный,
Бурѣ подобный, быстрый и мочный?
Твой ли, Суворовъ, сез образъ побѣдъ?
Трупы враговъ и лавры — твой слѣдъ!
Кѣмъ ты когда бывалъ побѣждаемъ?
Все ты всегда вездѣ превозмогъ!
Новый трофей твой днесь созерцаемъ:
Тронъ подъ тобой, корона у ногъи, —
Царь въ полону! — Ужысъ ты злобнымъ,
Кто былъ царицѣ твоей непокорнымъ.
// 642
И се — въ небесномъ вертоградѣ
На злачныхъ вижу я холмахъ,
Благоуханныхъ рощъ въ прохладѣ,
Въ прозрачныхъ, радужныхъ шатрахъ,
Предъ сонмами блаженныхъ Россовъ,
Въ бесѣдѣ ихъ вождей, царей, —
Нашъ звучный Пиндаръ, Ломоносовъ
Сидитъ и лирою своей
Безплотный слухъ ихъ утѣшаетъ,
Поетъ безсмертныя дѣла.
Уже, какъ молнія, пронзаетъ
Ихъ свѣтлу грудь его хвала;
Златъ медъ блеститъ въ устахъ пунцовыхъ,
Зари играютъ на щекахъ;
На мягкихъ зыблющихъ, перловыхъ
Они возлегши облакахъі,
Небесныхъ арфъ и дѣвъ внимаютъ
Поющихъ тихострунный хоръ;
Въ безмолвьи сладкок утопаютъ
И, склабя восхищенный взоръ,
Взираютъ съ высоты небесной
На храбрый, вѣрный свой народъ,
Что доблестью, другимъ безвѣстной,
Еще себѣ вѣнцы беретъ,
Еще на высоту восходитъ,
// 643
Всевышняго водимъ рукойл.
Великій Петръ къ нимъ взоръ низводитъ,
И въ ревности своей святой,
Какъ трубный громъ межъ горъ гремитъ,
Герой героямъ говоритъ:
«О вы, сѣдящи въ сѣни райской!
Одѣньтесь въ свѣтлы днесь зари.
Возстань, великій мужъ, Пожарской!
И на Россію посмотри:
Ты усмирилъ ея крамолу,
Избралъ преемника престолу,
Разсадникъ славы насадилъ;
И се — рукой Екатерины
Твои теперь пожаты крины,
Которы сжать я укоснилъ.
Она нашъ домъ распространила
И славой всѣхъ насъ превзошла:
Строптиву Польшу покорила,
Которая твой врагъ была». —
Прорекъ монархъ и скрылся въ сѣнь.
Герои росски всколебались,
Сѣдымъ челомъ приподнималисьм,
Чтобы узрѣть Варшавы плѣнъ.
// 644
Лежитъ измѣнница и взоры,
Потупя, обращаетъ вкругъ;
Терзаютъ грудь ея укоры,
Что раздражила кроткій духъ,
Склонилась на совѣтъ змѣиный,
Отвергла щитъ Екатерины,
Не могши дружбу къ ней сберечь.
И се — днесь надъ Сарматомъ плѣннымъ,
Навѣсясь шлемомъ опереннымъ,
Всесильный Россъ занесъ свой мечъ.
Сидитъ орелъ на гидрѣ злобной:
Подите, отнимите, львы!
Сиремися съ фуріей, сонмъ грозной!
Герой, отъ Лены до Невы
Возлегшин на лавровомъ полѣ,
Ни съ кѣмъ не съединяясь болѣ,
Лишь мудрой правимый главой,
Щитомъ небеснымъ осѣняясь,
// 645
На вѣру, вѣрность опираясь,
Одной васъ оттолкнетъ ногой.
О стыдъ! о срамъ неимовѣрный!
Быть Россу другомъ — и робѣть!
Пожаръ тушить стараться зѣльный —
И, бывъ въ огнѣ, охолодѣть!
Мнить защищать монарши правы —
И за корысть лишь воевать;
Желать себѣ безсмертной славы —
И, не сражаясь, отступать;
Слыть недругомъ коварству злому —
И чтить его внутрь сердца ядъо!
Но ты, народъ, подобно грому
Котораго мечи вдали звучатъ!
Доколѣ твердъ, единодушенъ,
Умѣешь смерть и скорби презирать,
Царю единому послушенъ,
И съ нимъ по вѣрѣ поборать,
По правдѣ будешь лишь войною:
Великій духъ! твой Богъ съ тобою!
// 646
На что тебѣ союзъ? — О Россъ!
Шагни — и вся твоя вселенна.
О ты, жена благословенна,
У коей сынъп такой колоссъ!
Къ толикимъ скиптрамъ и коронамъ,
Странамъ, владѣемымъ тобой,
Со звукомъ, громомъ и со звономъ
Еще одну, его рукой
Прими корону принесенну,
И грудь, во браняхъ утомленну,
Спѣши спокойствомъ врачевать.
Твое ему едино слово
Отраду, духъ, геройство ново
И счастье можетъ даровать.
А ты, кому и Музы внемлютъ,
Младый наперсникъ, чашникъ Кронъ,
Предъ кѣмъ орелъ и громы дремлютъ
И вседробящій молній огнь!
Налей мнѣ кубокъ твой сапфирный,
Звѣздами, перлами кипящъ,
Да нектаръ твой небесный, сильныйр,
На лоно нѣжныхъ Музъ клонящъ,
Намѣсто громовъ, звуковъ бранныхъ,
Воспѣть меня возбудитъ миръ.
// 647
И се — уже въ странахъ кристальныхъ
Несусь, оставя дольный міръ;
Огнистый солнца конь крылатый
Летитъ по воздуху и ржетъ.
Съ ноздрей дымъ пышитъ синеватый,
Со дилъ пѣна клубомъ бьетъ,
Струями искры сыплютъ взоры;
Какъ овны, убѣгаютъ горы,
И въ божескомъ восторгѣ семъ
Я вижу въ тишинѣ полсвѣта!
Живи, цвѣти несмѣтны лѣта,
О царствующая на немъ!
Кто лучшій столькихъ странъ владѣтель,
Какъ не въ коронѣ Добродѣтель?
а Ужъ Россовъ имена (Рукоп.).
б Труды, побѣды, торжества… (1794 и 1798).
(Такимъ образомъ стихъ выходитъ семистопный).
в Промчася (1798).
г … по доблести — циникъ (1794 и 1798).
(Стоикъ поставлено рукой Державина уже въ экземплярѣ, подаренномъ Суворову).
д Съ цѣпи сорвавъ, воздухъ покрыла (1798).
е Ляжетъ на море — бездны кипятъ (1794 и 1798).
ж … бросаетъ.
з … сей…
и Чуждый король, тронъ и чертогъ
Въ твоемъ полону (1798).
і На тонкихъ лежа облакахъ (1794).
к Въ безмолвьи сладкомъ утопаютъ,
Осклабя … (1794 и 1798).
л Премудрою водимъ рукой.
м … приподымались.
н … возлегшій … (1794).
о И чтитъ его на сердцѣ ядъ (1794 и 1798).
п Который сынъ…
р … твой любезный, сильный.
ХОРЪ.
Среди грома, среди звону
Торжествуй, прехрабрый Россъ!
Ты еще теперь корону
Въ даръ монархинѣ принесъ.
Славься симъ, Екатерина,
О великая жена!
Гдѣ народъ какой на свѣтѣ
Кто видалъ и кто слыхалъ,
Что въ единомъ царство лѣтѣ
// 648
И съ царемъ завоевалъ?
Слаься симъ, Екатерина,
О великая жена!
Чти, вселенна, удивляйся
Нашихъ мужеству людей;
Злоба въ сердце содрогайся,
Зря въ насъ твердый щитъ царей.
Славься симъ, Екатерина,
О великая жена!
Зависть, дерзость и коварство,
Преклонись, нашъ видя строй!
Безпримѣрно Русско Царство,
И младенецъ въ немъ герой.
Славься симъ, Екатерина,
О великая жена!
Царедворецъ, жившій нѣжно,
Просится на страшный бой,
Сноситъ трудъ и скорбь прилежно
И на смѣрть идетъ стѣной.
Славься симъ, Екатерина,
О великая жена!
Пули, ядра, раны смертны
За царя пріемлетъ въ даръ;
Награжденья намъ безсмертны —
Слово царско, слава, лавръ.
Славься симъ, Екатерина,
О великая жена!
// 649
Я всему предпочитаю
За отечество лить кровь;
Я Плѣниру забываю
И пою къ нему любовь.
Славься симъ, Екатерина,
О великая жена!
Утѣшайся восхищеньемъ
Чадъ, о матерь! таковымъ,
Ихъ нелестнымъ поклоненьемъ
Добродѣтелямъ твоимъ:
Славься симъ, Екатерина,
О великая жена!
// 650
* * *
(русскому либералу)
Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды чистый лик увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.
Когда безмолвная Варшава поднялась,
И бунтом опьянела,
И смертная борьба началась,
При клике “Польска не згинела!”
Ты руки потирал от наших неудач,
С лукавым смехом слушал вести,
Когда полки бежали вскачь,
И гибло знамя нашей чести.
Варшавы бунт
в дыме
Поникнул ты главой и горько возрыдал,
Как жид о Иерусалиме.
(не завершено)
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.
Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях, иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага;
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага –
И ненавидите вы нас…
За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..
Вы грозны на словах – попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Так высылайте ж к нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.
Великий день Бородина
Мы братской тризной поминая,
Твердили: “Шли же племена,
Бедой России угрожая;
Не вся ль Европа тут была?
А чья звезда ее вела!..
Но стали ж мы пятою твердой
И грудью приняли напор
Племен, послушных воле гордой,
И равен был неравный спор.
И что ж? свой бедственный побег,
Кичась, они забыли ныне;
Забыли русский штык и снег,
Погребший славу их в пустыне.
Знакомый пир их манит вновь –
Хмельна для них славянов кровь;
Но тяжко будет им похмелье;
Но долог будет сон гостей
На тесном, хладном новоселье,
Под злаком северных полей!
Ступайте ж к нам: вас Русь зовет!
Но знайте, прошеные гости!
Уж Польша вас не поведет:
Через ее шагнете кости!…”
Сбылось – и в день Бородина
Вновь наши вторглись знамена
В проломы падшей вновь Варшавы;
И Польша, как бегущий полк,
Во прах бросает стяг кровавый –
И бунт раздавленный умолк.
В боренье падший невредим;
Врагов мы в прахе не топтали;
Мы не напомним ныне им
Того, что старые скрижали
Хранят в преданиях немых;
Мы не сожжем Варшавы их;
Они народной Немезиды
Не узрят гневного лица
И не услышат песнь обиды
От лиры русского певца.
Но вы, мутители палат,
Легкоязычные витии,
Вы, черни бедственный набат,
Клеветники, враги России!
Что взяли вы?.. Еще ли росс
Больной, расслабленный колосс?
Еще ли северная слава
Пустая притча, лживый сон?
Скажите: скоро ль нам Варшава
Предпишет гордый свой закон?
Куда отдвинем строй твердынь?
За Буг, до Ворсклы, до Лимана?
За кем останется Волынь?
За кем наследие Богдана?
Признав мятежные права,
От нас отторгнется ль Литва?
Наш Киев дряхлый, златоглавый,
Сей пращур русских городов,
Сроднит ли с буйною Варшавой
Святыню всех своих гробов?
Ваш бурный шум и хриплый крик
Смутили ль русского владыку?
Скажите, кто главой поник?
Кому венец: мечу иль крику?
Сильна ли Русь? Война, и мор,
И бунт, и внешних бурь напор
Ее, беснуясь, потрясали –
Смотрите ж: всё стоит она!
А вкруг ее волненья пали –
И Польши участь решена…
Победа! сердцу сладкий час!
Россия! встань и возвышайся!
Греми, восторгов общий глас!..
Но тише, тише раздавайся
Вокруг одра, где он лежит,
Могучий мститель злых обид,
Кто покорил вершины Тавра,
Пред кем смирилась Эривань,
Кому суворовского лавра
Венок сплела тройная брань.
Восстав из гроба своего,
Суворов видит плен Варшавы;
Вострепетала тень его
От блеска им начатой славы!
Благословляет он, герой,
Твое страданье, твой покой,
Твоих сподвижников отвагу,
И весть триумфа твоего,
И с ней летящего за Прагу
Младого внука своего.
Раздавайся гром победы!
Пойте песню старины:
Бились храбро наши деды;
Бьются храбро их сыны.
Пробуждай, вражда, измену!
Подымай знамена, бунт!
Не прорвать вам нашу стену,
Наш железный русский фрунт!
Мы под теми же орлами;
Те же с нами знамена;
Лях, бунтующий пред нами,
Помнит русских имена.
Где вы? где вы? Строем станьте!
Просит боя русский крик.
В стену слейтесь, тучей гряньте,
Грудь на грудь и штык на штык.
Нет врага… но здесь Варшава!
Развернися, русский стан!
Братья, слышите ли? Слава!
Бьет на приступ барабан.
С Богом! Час ударил рока,
Час ожиданный давно.
Сбор гремит – а издалека
Русь кричит: Бородино!
Чу! Как пламенные тромбы,
Поднялися и летят
Наши мстительные бомбы
На кипящий бунтом град.
Что нам ваши палисады!
Здеся не нужно лестниц нам!
Мы штыки вонзим в ограды
И взберемся по штыкам!
Спи во гробе, Забалканский!
Честь тебе! Стамбул дрожал!
Путь твой кончил Эриванский
И на грудь Варшавы стал.
“Эриванский! Князь Варшавы!”
Клик один во всех устах.
О, как много русской славы
В сих волшебных именах!
За Араксом наши грани;
Арарата чудный плен,
И орлы средь Эривани,
И разгром варшавских стен.
Спор решен! Дана управа!
Пала бунта голова!
И святая наша слава,
Слава русская жива!
Соберитесь под знамена,
Братья, долг свой сотворя!
Возгласите славу трона
И поздравьте с ней Царя.
На него надежна вера:
В мирный час – он в душу льет
Пламень чистого примера;
В час беды – он сам вперед!
Славу, взятую отцами,
Сбережет он царски нам,
И с своими сыновьями
Нашим даст ее сынам!
Письмо от милой красоты. — Возможно, шутливо подразумевается настоящее послание, написанное в арзамасском стиле («Светлана» — прозвище Жуковского).
Санкт-петербургский Орлов — по-видимому, Ф. Ф. Орлов (1792–1835), брат адресата.
(«Графиня, признаюсь, большой беды в том нет…»). — Написано в Павловске 28–29 июня 1819 г. При жизни Жуковского не публиковалось. Впервые: В. А. Жуковский. Сочинения, под ред. П. А. Ефремова, т. III (СПб., 1878), под названием «Платок гр. Самойловой».
Самойлова Софья Александровна (1797–1866) — фрейлина императрицы Марии Федоровны. В 1821 г. вышла замуж за гр. А. А. Бобринского. Сыграла неясную роль в пред-дуэльный период жизни Пушкина. В 1819–1820 гг. Жуковский был ею увлечен и питал надежды на брак.
Этим увлечением вызвано в его творчестве появление ряда шуточных стихов, обращенных к Самойловой и ее подругам — фрейлинам, на незначительные события дворцовой жизни («В комитет, учрежденный по случаю похорон Павловской белки, или векши, от депутата Жуковского», «Эпитафия Мими» и др.). Ср.
позднейшее стихотворение «Исповедь батистового платка».
Монплезир — павильон в Петергофе.
Ундина — героиня повести немецкого писателя Ф. де ла Мотт Фуке «Ундина» (ее свободное переложение в стихах Жуковским (1831–1836) см. в томе 2 наст. изд.).
Студенец — дядя Ундины (у Жуковского — «Струй»).
Старушка — персонаж «Баллады, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди».
Арион (греч. миф.) — поэт и музыкант, во время кораблекрушения спасенный слышавшим его пение дельфином.
Гадес — то же, что Аид, по представлениям древних греков — ад (здесь имеется в виду вход в Аид).
Бомар Ж.-Х. (1731–1807) — французский ученый-натуралист, составивший «Универсальный словарь естественной истории».
Красавицу… умчит в Алжир… — Набор мотивов из популярных во времена Жуковского авантюрных романов («Матильда» м-м Коттен и др.).
Солиман — турецкий султан Солиман (Сулейман) II (XVI в.); Роксолана — его одалиска. Жуковский исходит из трактовки их «куртуазных» отношений французским писателем Мармонтелем. Матильда — героиня указ. романа м-м Коттен, сестра английского короля Ричарда Львиное Сердце, полюбившая мусульманского принца Малек-Аделя и поставившая условием их брака его переход в христианство.
София (греч.) — мудрость (имя гр. Самойловой).
. — Написано 23 июля — 2 августа 1819 г. Впервые: «Московский телеграф», 1827, № 7, под заглавием «Послание К***». В прижизненные собрания «Стихотворений» Жуковского не включалось.
Перовский В. А. (1794–1857) — приятель Жуковского, адъютант и друг вел. кн. Николая Павловича, впоследствии оренбургский генерал-губернатор, граф. Так же, как и Жуковский, был увлечен С. А. Самойловой (которая обоим вскоре предпочла гр. Бобринского).
Стихотворение написано после объяснения, происшедшего между Жуковским и Перовским. Материалы о придворных отношениях Жуковского и его чувстве к Самойловой, а также о Перовском приведены Ц. Вольпе в изд. «Библиотеки поэта», г. II.
Позднее Перовский был сильно увлечен племянницей Жуковского — А. А. Воейковой (Протасовой).
Подробный отчет о луне. — Написано 10–18 июня 1820 г. Впервые отдельным изданием под названием «Подробный отчет о луне, представленный ее имп. вел. государыне императрице Марии Федоровне 1820 июня 18 в Павловске», СПб., 1820, с примеч.
: «Прекрасная лунная ночь в Павловске подала повод написать это послание.
Государыне императрице угодно было дать заметить поэту красоту этой ночи, и он, исчисляя разные прежде им сделанные описания луны, признается в стихах своих, что ни которая из этих описанных лун не была столь прекрасна, как та, которая в ту ночь освещала Павловские рощи и воды».
В стихотворении даны реминисценции из «Людмилы», «Светланы», «Адельстана», «Варвика», «Вадима» (вторая часть «Двенадцати спящих дев»), «Певца во стане русских воинов», «Сельского кладбища», «Эоловой арфы», послания 1819 г. С. А. Самойловой.
Написано по желанию вдовы Павла I (жившей летом в Павловском дворце под Петербургом). Ранее, в 1815–1817 гг., Жуковский состоял при ней чтецом. Другой «Отчет» о луне, также по желанию Марии Федоровны, был написан Жуковским летом 1819 г., но поэт остался им недоволен и не желал его печатать, хотя (за исключением растянутых постскриптумов) «Отчет» 1819 г. относится к числу значительных оригинальных произведений Жуковского.
К княгине А. Ю. Оболенской («Итак, еще нам суждено…»). — Написано 19 июля 1820 г. Впервые: «Сын отечества», 1822, № 1.
Кн. Оболенская Аграфена Юрьевна — дочь поэта, автора популярных среди современников песен, Ю. А. Нелединдкого-Мелецкого. Она и ее отец, близкие к придворным кругам, в 1819–1820 гг. были свидетелями развития отношений Жуковского и С. А. Самойловой. Содержание стихотворения относится, однако, к более ранним годам.
К Ив. Ив. Дмитриеву. — Написано 16 октября 1831 г. Впервые: «Северные цветы на 1832 год», СПб., 1832, под названием: «Ответ Ивану Ивановичу Дмитриеву».
Является ответом на послание Дмитриева «Василию Андреевичу Жуковскому, по случаю получения от него двух стихотворений на взятие Варшавы» (Дмитриев имел в виду стихотворения «Старая песня на новый лад» и «Русская слава», посланные ему Жуковским в сентябре 1831 г.).
Настоящее стихотворение было послано при письме к Дмитриеву от 16 октября 1831 г.: «…Ваши стихи расшевелили всю мою душу: примите мою искреннюю благодарность за то чувство, которое вы во мне пробудили.
„Жуковский, дай мне руку“: в этих словах, сказанных мне Дмитриевым, так много магического; они мне кажутся подписью всей прошедшей моей жизни, в лучших годах которой Дмитриев и Карамзин играют такую светлую роль…» Дмитриев ответил на послание Жуковского благодарственным письмом от 21 октября 1831 г.
Нет, не прошла, певец наш вечно юный… — Реплика на стихи Дмитриева в послании Жуковскому (см. выше): «Пришла пора: увянул, стал безгласен…»
Ты нам воспел, как «буйные Титаны…». — Четвертая строфа является перефразировкой стихов Дмитриева 1794 г. («Глас патриота на взятие Варшавы»), где под «буйными Титанами» имелись в виду участники польского восстания, возглавленного Т. Костюшко.
Астрея (греч. миф.) — богиня справедливости в «золотом веке»; здесь — Екатерина II.
Д. В. Давыдову, при посылке издания «Для немногих». — Написано в 1835 г. При жизни Жуковского не публиковалось. Впервые: «Библиографические записки», 1858, № 7.
Майское утро. — Написано в 1797 г. Впервые: «Приятное и полезное препровождение времени», 1797, ч. XVI. В прижизненные собрания «Стихотворений» Жуковского не включалось. Первое печатное произведение Жуковского, который, однако, считал началом своей литературной биографии «Сельское кладбище».
Стихи, сочиненные в день моего рождения. — Написано 29 января 1803 г. Впервые: «Утренняя заря», кн. II, М., 1803. В прижизненные собрания «Стихотворений» Жуковского не включалось.
На смерть А. — Написано в июле 1803 г. При жизни Жуковского не публиковалось. Начало (три строки) впервые опубликовано И. А. Бычковым («Бумаги В. А. Жуковского…», СПб., 1887, с. 25). Полностью: «Письма В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу», изд. «Русского архива», М., 1895.
Солдаты, безымянные авторы народных песен, прославили Суворова в своих бесхитростных стихах прежде всех столичных служителей муз. Так и должно было случиться с полководцем, остающимся в истории российского общества неразрешимой загадкой.
Ни первые подвиги Суворова в Польше, ни славные победы при Туртукае, Козлудже, Гирсове, Фокшанах, Рымнике не были воспеты одописцами екатерининского века . Гораздо позднее у читающей публики создалось впечатление , что Суворов всегда был излюбленным героем Державина и Петрова.
Нам, помнящим державинского «Снигиря», трудно представить, что в своей знаменитой оде «На взятие Измаила» Гаврила Романович, оставшийся в истории как друг и литературное alter ego Суворова, не упомянул Александра Васильевича – тогда уже графа Рымникского – ни разу.
И только честнейший Ермил Костров, в том же 1791 году посвятивший Суворову свой перевод «Оссиана, сына Фингалова, барда третьего века…», восславил тогда Суворова в эпистоле «На взятие Измаила», да всем своим положением обязанный Суворову легендарный графоман Дмитрий Хвостов восславил брата своей жены в «Стихах на отъезд Его Сиятельства Графа Александра Васильевича Суворова-Рымникского по взятии Измаила в Санкт-Петербург из Москвы 1791 года февраля «…» дня». Хвостов, по своему обыкновению, в том же 1791 году издал своё творение, – но Суворов ждал чего-то иного, ждал своего Оссиана, который восславит военные подвиги измаильского героя достойными стихами. Ермила Кострова Суворов ставил высоко – в четвертой главе настоящего издания помещено стихотворение Суворова, посвященное Кострову – но этот поэт был также человеком суворовского круга. Суворов был Меценатом Кострова. Александр Васильевич ждал признания литераторов, не обязанных ему ни материальным благополучием, ни положением в обществе. Признание литераторов пришло к Суворову не сразу, великий полководец задержался в безвестности, чтобы уже старцем сделаться героем лучших военных од своего века, а после смерти остаться тайной за семью печатями, которую и поныне разгадывают философы и поэты, историки и политики. Преклонявшийся перед поэзией Суворов искренне благодарил поэтов, прославлявших его победы, посылал им комплиментарные письма, а Ермилу Кострову и Гавриле Державину, как известно читателям этой книги, в ответ на их стихотворные приношения сам полководец посвятил по стихотворению.
Разбив при Праге войско конфедератов, Суворов с армией вошёл в Варшаву. Ермил Костров немедленно отозвался на это событие «Эпистолой на взятие Варшавы»:И что твоих побед и подвигов наградой? Верх почестей… Вождем вождей ты наречен…Пальцев одной руки хватит, чтобы пересчитать эпизоды торжества российского военного могущества в европейских столицах.
Семилетняя война, Наполеоновские войны, Вторая Мировая… Психологическое значение польской кампании 1794 года, блестящих побед при Кобрине, под Брестом, наконец, пражской виктории, было велико: не дикие турки, а прежние теснители Московии поляки, да ещё хворые французской болезнью, были наголову разбиты полным генералом Суворовым.
«Ура! Варшава наша!»,- писал императрице полководец в известной легенде. Эти слова определили начало нового витка суворовской легенды – с этого времени каждое слово Александра Васильевича, каждый его жест, будет рассматриваться современниками как нечто многозначительное и символичное. В этой легенде нашлось местечко и для императрицы Екатерины Великой.
«Ура! Фельдмаршал Суворов!»,- конечно, нам хочется верить, что именно так отписала Северная Семирамида своему воинственному старцу. И началось. Костров торжествовал вместе с Суворовым и обещал в новых стихах воспеть новые подвиги фельдмаршала:Но, муза! Опочий.
Коль вновь Суворов грянет, Твердыни ужасов враждебны потрясет, Пусть дух твой в пламени рожденном вновь воспрянет, И нову песнь ему усердье воспоет.
Сочиняя почти наперегонки с Ермилом Костровым, посвятил Суворову оду Иван Дмитриев – поэт очень миролюбивый, тонкий стилист, один из талантливейших наших сентименталистов.
Современники сомневались – уж не Державин ли написал эту оду? Но в 1831 году успевший постареть и послужить министром Иван Иванович Дмитриев написал послание другому поэту, В. А. Жуковскому, послание «По случаю получения от него двух стихотворений на взятие Варшавы»:
Была пора, питомец русской славы, И я вослед Державину певал Фелицы мощь и стон Варшавы,- Рекла и бысть – и Польши трон упал.
Другая, сомнительной славы, война, иного рода патриотизм – уже патриотизм воинствующий, предполагающий существование оппозиции, тех, кого новый «стон Варшавы» не восхищает и не умиляет.
Ода «с мнимым противником»:Взыграй же, дух! Жуковский, дай мне руку! Пускай с певцом воскликнет патриот:
Хвала и честь Екатерины внуку!
С ним русский лавр цвесть будет в род и род.В 1794 году Ивану Дмитриеву, а вместе с ним и Гавриле Державину, не требовалось произносить это слово – «патриот».
И, если Дмитриев и тогда озаглавил своё стихотворение «Глас патриота», то как разнятся высокий патриотизм 1794 года и неловкий поклон в сторону императора Николая Павловича – впрочем, последний заслуживал и уважения, и прославления. Откликнулись на взятие Варшавы и Ермил Костров, и, наконец, Гаврила Романович Державин.
Первый – «Эпистолой Его Сиятельству Графу Александру Васильевичу Суворову-Рымникскому на взятие Варшавы», второй – «Песнью Ея Императорскому Величеству Екатерине Второй на победы Графа Суворова-Рымникского 1794 года». Впрочем, судьба державинского стихотворения не была счастливой: «Песнь…» была напечатана в 1794 году, но в свет не вышла.
Следующие стихи показались тогда политически некорректными:Трон пред тобой, – корона у ног, – Царь в полону!..Стихотворение было, наконец, издано в 1798 году. Державин был громоподобен, как никогда:Прокатится, пройдет, Промчится, прозвучит И в вечность возвестит, Кто был Суворов.
По браням – Александр, по доблестям – стоик, В себе их совместил и в обоих велик.
Восхищение суворовской победой само собой было подлинным и неуязвимым патриотизмом. Иные победы требуют иного приёма, а Суворов у нас был и есть один.
Замечательно, что в нашем веке авторы художественного фильма «Суворов» (об этой кинокартине речь впереди) намучились с польским вопросом. Прославлять захватнические и контрреволюционные войны Российской империи мастерам советского «нового искусства» не следовало, и в первоначальном варианте фильма польской кампании внимание не уделялось.
Но рукопожатие Молотова и фон Рибентропа сразу изменило ситуацию , конъюнктура перевернулась с головы на ноги или – кому как нравится – наоборот. Нужно было озвучить и исторически оправдать антипольские настроения советского правительства – и фильм в своём окончательном варианте начинался с бравурного изображения суворовских побед в Польше.
В конечном итоге это сыграло с Григорием Пудовкиным – режиссёром киноромана – злую шутку. Очень скоро поляки стали для СССР братьями по соцлагерю и фильм – один из самых интересных в советской кинобаталистике – попал в опалу. В опалу попала и ода Ивана Ивановича Дмитриева.
Её старались по возможности не включать в новые издания стихотворений поэта, как и соответствующие оды Гаврилы Романовича Державина . Кампания 1794 года не вписывалась в сэвовскую концепцию истории. Как требовала оговорок и стыдливого умолчания и история суворовской охоты за Пугачёвым (см. ниже). Эта история напоминает историю с «Попутной песней» М.И. Глинки. Эту песню на стихи Нестора Кукольника, посвящённую открытию первой русской железной дороги, любили исполнять даже на официальных советских правительственных концертах. Но с одной знаменательной поправкой. У Кукольника и Глинки:
Дым столбом – кипит, дымится Пароход… Пестрота, разгул, волненье, Ожиданье, нетерпенье… Православный веселится Наш народ. И быстрее, шибче воли Поезд мчится в чистом поле.Но по советскому канону – не «Православный веселится наш народ», а «Веселится и ликует наш народ». Ликовать в тёмные времена крепостного права народ, пожалуй, мог, но быть при этом православным – никогда. Борьба с «официальной народностью» продолжалась и в середине Двадцатого века. Итак, наступление Суворова и суворовской темы на фронтах русской поэзии началось после победной польской кампании 1794 года. С 1794 года по 1800 поэты (ярчайшим из них был великий Державин) подняли Суворова на подобающую ему высоту. Именно в эти годы общественное мнение России, уже почти руководимое стихотворцами, избрало Суворова своим героем, противопоставляя русского генералиссимуса сначала генералу Бонапарту, позже – императору Наполеону. Старик Болконский – герой толстовского романа – был в числе тех , кто в последнее пятилетие Восемнадцатого века убедился в гениальности Суворова и накрепко уверился в уникальности дарования русского полководца . Суворов совсем не был похож на классического «екатерининского орла». Это сейчас нам трудно представить себе блестящий век Екатерины без его enfant terrible. Со своей невзрачной внешностью, с почти домостроевским нравом, исключающим галантную ветреность, Суворов стал бы для современников настоящим посмешищем, если бы не воспользовался маской посмешища мнимого. Державин в «Снигире» заметил, что наш полководец низлагал «шутками зависть, злобу штыком». К тому времени Гаврила Романович Державин хорошо изучил нрав Суворова. К такому человеку общество должно было привыкать и привыкать. И привыкало до 1794 года. Это длительное ожидание признания было мучительным и для Суворова, и для общества. Александр Васильевич, поздно получивший по заслугам, долгое время то принимался считать себя неудачником, то стоически переносил государственную неблагодарность, как и невнимание поэтов. Державин – ярчайший представитель тогдашнего просвещенного общества – на закате своих дней, конечно, стеснялся уже упомянутого мною исторического и литературного факта: в измаильской оде не был прославлен Суворов. Не только политическая ангажированность не позволила замечательному нашему поэту воспеть попавшего тогда в потёмкинскую полуопалу Суворов. Позволю себе предположение, что тогда – после Фокшан, Рымника и Измаила – Державин не разглядел ещё в Суворове гениального полководца. Помешала и репутация удачливого и горячего дикаря, закрепившаяся за Суворовым в близких Державину столичных кругах, и возможные мысли об ординарности дарования Суворова: честный, чудаковатый, искушённый в поэзии и экстравагантный в поступках генерал побил турок. Наблюдавшему за той войной из Петербурга Державину эти подвиги не могли ещё показаться доказательством гениальности , а уж когда «…шагнул – и царства покорил…» , – и чудаковатость, и честность показались приметами гениальности. И Державин, всегда восхищавшийся истинными стоиками, во время самой трудной – павловской – опалы Суворова писал в стихотворении «На возвращение графа Зубова из Персии», обращённом к молодому полководцу:Учиться никогда не поздно, Исправь проступки юных лет ; То сердце прямо благородно, Что ищет над собой побед. Смотри, как в ясный день, как в буре Суворов тверд, велик всегда! Ступай за ним! – небес в лазури Ещё горит его звезда . 1797 годПозже Державин с нескрываемым удовольствием комментировал это свое пророчество в «Объяснениях…»: «Суворов был тогда от Павла в изгнании или, так сказать, в ссылке, живя в своей деревне в Боровичах; то автор советует Зубову подражать ему, быть тверду, – пророчествуя, что звезда его счастья еще не угасла, что и исполнилось, ибо после того Суворов был приглашен австрийским императором для предводительства войск противу французов, командовал двумя императорскими армиями, выиграл множество побед, пожалован князем и генералиссимусом». Многие историки Двадцатого века будут перепевать на все лады эту удивительную по точности мысль Державина: суворовское поведение во время павловской опалы было победой над собой, может быть, величайшей в богатой славою биографии полководца. Державин увидел в упрямстве опального фельдмаршала (в стихотворении это упрямство фигурирует под псевдонимом «твёрдость») высокую добродетельную доблесть и, не считаясь с деликатной литературной конъюнктурой того времени, дерзко воспел эту доблесть. Сделал то, чего не мог сделать ранее, в более либеральную екатерининскую эпоху, после измаильской победы. Тогда Суворов ещё не был для Державина ни твёрдым, ни великим. А ведь на самом деле наш полководец не менял своих рыцарских убеждений с юношеских лет, а необходимым для России стал со времен туртукайских поисков. В известном переложении Анакреона «К лире» (1797 г.) Державин также обратился к образу опального Суворова:Петь Румянцова сбирался, Петь Суворова хотел… В переводе М. В. Ломоносова это стихотворения начиналось с иного двустищия:Мне Петь было о Трое, О Кадме мне бы петь…Для Державина это стихотворение – не просто образец анакреонтики. В «Объяснениях…» поэт писал: «Сочинено в Петербурге. Похвала г. Румянцову и Суворову, когда первый скончался, а второй находился под гневом императора в его деревне в 1797 г. ноября дня». Поэт воздаёт «тихую хвалу» своим любимым героям, не раз познававшим все «прелести» опалы:Но завистливой судьбою Задунайский кончил век; А Рымникский скрылся тьмою, Как неславный человек. Что ж? Приятна ли им будет, Лира! днесь твоя хвала? Мир без нас не позабудет Их бессмертные дела.В одном из черновых вариантво стихотворения «К лире» Державин вплотную подошёл к реалистическому решению образа Суворова, которое отразится в «Снигире»:А Рымникский ходит с палкой, Как неславный человек.Нет, конечно, Державин не прощается с образом Суворова; поэт не подавлял в себе желание «петь Суворова», просто эффектнее казалось написать о том, что о Суворове он больше не напишет ни строчки, «А начнем мы петь любовь». Державин взволнован: славнейший герой, как провинившийся служащий, уволен и отправлен в ссылку в собственное имение под присмотром императорской челяди. «Скрылся тьмою, как неславный человек». По Державину, со славными людьми так поступать не следует. Впрочем, для императора Павла не существовало славных и неславных. Существовали равные перед государем в своем служении люди, и Суворов в этом смысле был ничуть не выше, чем молодой полководец Зубов или проштрафившийся на плацу поручик. Державин – дитя екатерининского века – не был согласен с такой постановкой вопроса. В том же 1797 году Державин пишет стихотворение-послание «Капнисту», в котором снова обращается к теме опального Суворова:Век Задунайского увял, Достойный в памяти остаться! Рымникского печален стал; Сей муж, рожденный прославляться, Проводит ныне мрачны дни: Чего ж не приключится с нами? Что мне предписано судьбами, Тебе откажут в том они.История Суворова и Румянцева здесь сочетается с личной драмой Державина и адресата его послания, поэта Капниста. Такой подход к суворовской теме позволил Державину освоить материал «Снигиря» – великого и новаторского стихотворения, вполне выразившего психологию национального героя. Державин не оставляет попыток художественного воплощения образа национального героя; в нескольких стихотворениях, написанных по горячим следам событий, описывает последние великие события жизни Суворова – легендарное свидание с Павлом, Итальянский поход, переход через Альпы. В этих творениях Державина чувствуется горячая увлечённость славянским прошлым, делается успешная попытка возрождения славянской мифологии в литературном языке. Итак, ода «На победы в Италии»:
В мире строительства и промышленности каждая деталь имеет значение, и качественный металлопрокат – основа надежных…
В мире криптовалют новые проекты и платформы вспыхивают почти ежедневно, но только немногие из них…
Контрольные реле - это ключевой элемент в системах безопасности и контроля, обеспечивающий надежное функционирование различных…
LAN-кабели, или как их еще называют для локальной сети, есть важной частью в передачи давних…
Покупка собственного жилья является одним из самых значимых событий в жизни любого человека. В современном…
Стоимость копки колодца: важные факторы и практические рекомендации Копка колодца - важный этап в обеспечении…