Содержание
Штрихи к портрету: 9 увлекательных историй из жизни художника Валентина Серова
Как Тургенев спасал Серова в Париже от шлюх, как художника приняли в Австрии за русского шпиона, как в его немилость однажды впал император Николай II и почему близкие и друзья называли Валентина Серова Антоном.
Мать художника Валентина Семеновна (внизу — с сыном) и Валентин Серов в возрасте 8-ми лет.
В 1874 году Валентин Серов (ему тогда было девять) приехал с матерью в Париж. Они поселились в доме на бульваре Клиши, по соседству с двумя миловидными девушками. Девушки очень нравились Валентину. Нравились их улыбки, их звонкий смех и то, что у них так много друзей, — каждый вечер они возвращались домой в новой компании. Мать Серова была постоянно занята, и юноша чувствовал себя одиноким. Смотреть из окна на симпатичных соседок было для него единственным развлечением, и как-то раз одна из них, потрепав на лестничной клетке мальчика по волосам, сказала, что он «милый ребенок». Однажды в дверь постучали, и Валентин увидел на пороге представительного мужчину — очень высокого, с белоснежной бородой. Мужчина хотел видеть Валентину Семеновну Серову. Юноша ответил, что он дома один. В это время из-за стены послышался смех, звук упавшего стула, одна из девушек вскрикнула.
— А у вас веселые соседи, — заметил гость.
— Очень веселые, — вздохнул мальчик.
— И часто они так веселятся?
— Каждый день… Уходя, мужчина оставил матери Валентина записку, в которой говорилось, что, не зная Парижа, они, увы, поселились в доме «с репутацией». Следующим утром они переехали. А седобородый мужчина оказался Иваном Тургеневым — старым приятелем покойного отца Валентина Серова.
Илья Ефимович Репин
Этюд к картине Великая княгиня Софья в Новодевичьем монастыре (Валентина Серова в образе царевны Софьи)
1878
Мать Серова — Валентина Семеновна — была женщина суровая. Сына она видела редко (занятия музыкой и общественная деятельность отнимали много времени), но уж если видела, спуску не давала. Однажды Валентин опоздал к назначенному часу, и мать в наказание не открыла ему дверь. Мальчик ночевал на крыльце — домой его пустили только утром. В другой раз юный Серов был отправлен на реку. Но по какой-то причине купаться не захотел и решил сжульничать — намочил белье в колодце. Заметив, что у парня сухие волосы, мать прочитала ему лекцию о том, что обманывать нехорошо и, сообщив напоследок, что теперь он ей противен, отправила сына в Мюнхен — жить у едва знакомой социал-демократки, с которой встретилась на каком-то митинге.
Однажды Валентин Серов едва не стал собственностью железнодорожного управления.
Приехав с сыном из Мюнхена в Париж, Валентина Серова вступила в перепалку с контролерами, которые считали, что купленный за полцены билет, недействителен для девятилетнего парня.
В ответ на заверения, что оплатить разницу ей все равно нечем, контролеры предложили занять денег у знакомых, а сына пока оставить в залог.
Поколебавшись (все знали, насколько дорога Валентине Семеновне музыка), та все же предложила вместо сына ценные ноты — только что напечатанные партитуры «Кольца нибелунга», которые ей прислал лично Рихард Вагнер.
Контролеры согласились. Потом, когда Серов сделался знаменитостью, наверняка, кусали локти.
Слева направо В. А. Серов, С. С. Мамонтов, И. С. Остороухов, М. А. Мамонтов, Ю. А. Мамонтов в Абрамцеве, 1888 год.
В 1887-м Серов вместе с Ильей Остроуховым и братьями Михаилом и Юрием Мамонтовыми предпринял путешествие в Европу. В Вене молодых художников очаровал собор Святого Стефана, и те не расставались с карандашами, постоянно рисуя эскизы. Однажды к молодым людям подошли полицейские и предложили пройти в ближайший участок — иностранцы, то и дело что-то зарисовывавшие в своих альбомах, показались им подозрительными. Инцидент замяли, русских художников настоятельно просили не жаловаться в посольство.
Позднее, уже в поезде они рассказывали о том, как их приняли за русских шпионов попутчикам — студентам из Вены. «Не волнуйтесь, господа, — успокоили те Серова и Остроухова, — на днях на соседней улице обворовали ювелирный магазин. Скорее всего, вас приняли за обыкновенных грабителей».
Антон Серов на скамейке в Абрамцеве, 1880-е годы.
Друзья и родные звали Валентина Серова Антоном. Это не самое очевидное прозвище возникло — вернее, начало возникать — в детстве. Родители звали маленького Валентина Валентошей, Тошей, иногда — Тоней. Позднее, на даче Мамонтовых в Абрамцеве, Тоша превратился в Антошу. И письма, которые Илья Репин писал уже взрослому Серову, нередко начинались обращением: «Антон, Антон!».
Валентин Александрович Серов
Девочка с персиками (Портрет В. С. Мамонтовой).
1887, 85×91 см.
Фотографии Веры Мамонтовой.
Валентин Серов работал медленно — особенно хорошо это знали его близкие. Когда художник попросил 12-летнюю дочь Саввы Мамонтова — Веру — позировать ему для картины «Девочка с персиками», та сразу смекнула, что это грозит ей испорченным летом. Не испытывая энтузиазма в связи с перспективой позировать неделями вместо того, чтобы гонять с деревенскими по округе, Вера упрямилась. Серов пускал в ход все свои обаяние и красноречие, сулил еще персиков, взывал к дочерним чувствам (картина была задумана как подарок ко дню рождения Елизаветы Мамонтовой), но все было тщетно. В конце концов, он выторговал согласие своей модели за обещание после каждого сеанса кататься с ней на лошадях.
«Все, чего я добивался, — это свежести, той особенной свежести, которую всегда чувствуешь в натуре и не видишь в картинах, — вспоминал позднее Серов. — Писал я больше месяца и измучил ее, бедную, до смерти, уж очень хотелось сохранить свежесть живописи при полной законченности, — вот как у старых мастеров».
Михаил Врубель. Хождение по водам, 1890, Третьяковская галерея
Непонятное..
?ochendaje (ochendaje) wrote,
2014-09-25 09:00:00ochendaje
ochendaje
2014-09-25 09:00:00Он мечтал добиться предела в воплощении совершенства, сказать последнее слово о красоте и её беспредельности. Осуществить задуманное помогла обычная раковина.
Странной формы с особенной внутренней поверхностью, покрытой сияющим перламутром, это фантастическое создание природы было панцирем моллюска, жившего в далёких чудесных странах.
Он увлёкся причудливо сложной, совершенной по изгибам поверхностей чудесной формой, созданной морем в течение веков, а может быть, и тысячелетий.
Врубель в поисках изощрённой техники для изображения «волшебства» формы, неутомимо рисовал и писал итальянским карандашом, углём, пастелью, гуашью и акварелью свою пепельницу – перламутровую раковину, на которую многие годы прежде смотрел только как на предмет в обиходе курильщика.
Почему? Почему недоступное, почему очевидную красоту не замечают и переступают зачастую так же равнодушно, как и через брошенный на берегу камень…Всплывает в памяти очерк из книги воспоминаний Константина Коровина о творчестве Врубеля и “непонятости” его работ современниками…
“Савва Иванович Мамонтов только в конце жизни понял Врубеля. В.И.Суриков был поражен работами Врубеля. Прочие долго не понимали его.П.М.Третьяков приехал ко мне в мастерскую…. и спросил меня об эскизе Врубеля “Хождение по водам Христа”.
Я вынул этот эскиз, который когда-то приобрел у Врубеля и раньше показывал его Павлу Михайловичу в своей мастерской на Долгоруковской улице, где мы жили вместе с Врубелем. Павел Михайлович тогда не обратил на него никакого внимания и сказал мне , что не понимает таких работ.
Помню, когда вернулся Врубель, то я сказал ему:- Как странно…Я показал твои эскизы, вот этот – “Хождение по водам”, а также иллюстрации к “Демону”, он сказал, что не понимает.Врубель засмеялся.Я говорю:- Чему ж ты рад?- А знаешь ли, я бы огорчился, если бы он сказал, что он его понимает.
Я был удивлен таким взглядом.Теперь снова достал эскиз Врубеля и поставил его на мольберт перед Третьяковым.
– Да, – сказал он, – я не понял раньше. Уж очень это как-то по-другому.”
Н. К. Рерих, наблюдавший за работой Михаила Александровича, писал в своём очерке: «Врубель мало выезжал теперь; мало видел кого; отвернулся от обихода и увидал красоту жизни; возлюбил её и дал «Жемчужину», ценнейшую».«Жемчужина» (1904) – это своего рода галактика, увлекающая взгляд по спирали вглубь.
Тема картины выражает мысли Врубеля, воспринимать действительность, как «мир бесконечно гармонирующих чудных деталей». Раковина – панцирь моллюска – рождена в море и отражает его причудливый «лик», его волшебную бездонность.
Вся она с переливающейся поверхностью связывалась в воображении Врубеля со сказочными существами, которые воспел в своих операх Римский-Корсаков, что придавало ей колдовской характер. И, как бы сами собой, из игры перламутра возникли нимфы.
Ведь я совсем не собирался писать морских царевен в своей «Жемчужине»… Я хотел со всей реальностью передать рисунок, из которого слагается игра перламутровой раковины, и только после того, как сделал несколько рисунков углём и карандашом, увидал этих царевен.
Фигуры волшебных дев усиливают идею слияния одушевленного и неодушевлённого, переплетения формы того и другого. Изумрудную рябь рассекают чёрные плавники чудесных рыб. Чуть намечена фигура Нептуна.
В капле воды отражается весь мир, а в «Жемчужине» воплощено представление о том, что в раковине, если приставить её к уху, слышатся звуки океанской бездны. А если картину поставить вертикально, то изображение морского чуда точно воспроизводит конфигурацию человеческой ушной раковины.
Мы слышим шум водных стихий и представляем глубинные красоты океана.Так автор добивается эстетического совершенства в своем живописном произведении. В «Жемчужине» он показывает, что природа и человек – единое целое. А все герои причастны к миру превращений, творимых силами природы и искусства. Да и название выбрано не случайно.
Согласно русским поверьям, жемчуг приносит счастье, радость, благотворно влияет на человека. Творенье Врубеля – надежда на лучшее, прекрасное.
Художник сотворил легенду, как творили её древние народы, обожествляя людей и очеловечивая богов. «Мифологичность» Врубеля, смелость его фантазии, – всё это были черты нового искусства.
Мастер искал такой степени обобщения натуры, которой до него не знала русская живопись. Он «гранил» фигуры и предметы плоскостями, строя форму как бы изнутри. Краски на его полотнах светятся своим внутренним особым светом.
(+)
М.Врубель. Жемчужина. 1904.Пока что, это последний пост по теме.Предыдущие посты о М.А.Врубеле
Биография и обзор работ – Гений, безумец, провидец, слепец…
Константин Коровин вспоминает… :: Читать книги онлайн
1
Константин Алексеевич Коровин (1861–1939) — живописец редкого многогранного дарования, создавший множество замечательных пейзажей, портретов современников, эскизов костюмов и декораций.
Люди самых разных вкусов и взглядов, сильно отличавшиеся друг от друга своим мироощущением и складом характера, преклонялись перед его своеобразным и ярким живописным талантом.
Серов и Репин, Шаляпин и Нежданова, Левитан и Поленов, Мамонтов и Дягилев, Бенуа и Грабарь, Головин и Петров-Водкин, Сарьян и Коненков считали, что в блестящей плеяде выдающихся деятелей русского изобразительного искусства рубежа XIX–XX веков Константину Алексеевичу Коровину принадлежит одно из первых мест.
В то же время Коровин, как мы можем ныне это утверждать, являл собой блестящий пример двойного дарования — живописца и писателя.
Многие русские художники, взявшись за перо, обнаруживали литературный талант и создавали интересные произведения беллетристического, мемуарного, критического и эпистолярного жанров, рассказывая о себе, своем творчестве, современниках, событиях художественной жизни, встречах с интересными людьми, делясь своими наблюдениями и размышлениями.
Не все литературное наследие предшественников и современников Коровина сохранилось, выявлено и напечатано. Часть его, возможно и немалая, исчезла вообще бесследно.
Однако и то, что известно, производит большое впечатление своим богатством, разнообразием и эмоциональной насыщенностью, продолжая оказывать благотворное воздействие на формирование эстетических взглядов.
Самая простая и распространенная форма, в которой конкретизировалась литературная деятельность наших художников, это письма. Испытывая настоятельную потребность «выговориться» по насущным и актуальным вопросам бытия и творчества, русские художники дали превосходные образцы эпистолярного стиля.
Читая письма А. Г. Венецианова, И. Н. Крамского, М. М. Антокольского, В. Д. Поленова, В. А. Серова, М. В. Нестерова, Б. М.
Кустодиева и многих других, невозможно не удивиться тому, как интересны многие из писем, сколько в них ума, знания, чувства, облеченного в блестящую словесную форму, льющуюся свободно с кажущейся неприхотливостью! Какой же, наверное, горячий обмен мнениями возбуждали эти письма в свое время, если и поныне они производят сильное впечатление!
Письма Коровина тоже пользовались успехом у современников. Так, В. Д. Поленов сообщал жене 12 февраля 1893 года, что художник Д. А. Щербиновский читал ему письма Константина Алексеевича из Парижа: «Ужасно интересно и талантливо. То восторги, то уныние, то он богач, то он нищий, то он работает в большой мастерской, то на чердаке».
Критическая деятельность мастеров искусства, а среди них имена И. Н. Крамского, М. М. Антокольского, Н. В. Досекина, А. А. Киселева, Н. К. Рериха, С. П. Яремича и других, сыграла немаловажную роль в утверждении реалистического характера отечественного искусства. Большая общественная значимость их статей отмечалась еще современниками.
Воспоминания художников, как правило, повествуют об их творческом пути и о встречах не только с деятелями искусства, литературы и науки, но и вообще с замечательными людьми своего времени. Зачастую воспоминания содержат картины быта и нравов дореволюционной России.
Если бы художники не внесли свою значительную лепту в мемуарную литературу, многое не было бы известно из прошлого нашего искусства и нашей страны. Авторами таких содержательных мемуаров являются, в частности, Ф. И. Иордан, А. Я. Головин, М. В. Нестеров, Я. Д. Минченков, А. П. Остроумова-Лебедева, Л. С. Бакст. Последний столь живо рассказал о путешествии с В. А.
Серовым в Грецию в 1907 году, что привел в восхищение И. А. Бунина, который благодарил его за «чудесную книгу, где все видишь, все обоняешь, все осязаешь».
Интересными писателями зарекомендовали себя В. Г. Перов, В. В. Верещагин, И. Я. Гинцбург, С. С. Голоушев (С. Глаголь) и П. А. Нилус — люди незаурядного беллетристического дарования. Ими созданы рассказы, сказки, повести и романы. Все они, кроме Перова, являются также авторами статей (у одного Голоушева, например, их более семисот).
Однако среди художников-литераторов есть такие выдающиеся мастера слова, которые с одинаковым блеском выступали во всех жанрах. Речь идет об Александре Николаевиче Бенуа и Игоре Эммануиловиче Грабаре.
Их огромное литературное наследие, состоящее из мемуаров, монографических исследований по истории отечественного и мирового искусства, критических статей, писем, содержащих богатейший фактический материал, представляет уникальнейшее явление творческого энтузиазма.
Литературную деятельность Александра Бенуа и Игоря Грабаря характеризуют исключительная отзывчивость на события художественной жизни, эмоциональность повествования, редкая эрудиция, способность увидеть в затронутой теме такие грани, которые обычно ускользают от внимания, и, наконец, превосходный русский язык.
Особое, выдающееся место в ряду наших живописцев-литераторов занимает Илья Ефимович Репин, замечательная книга которого «Далекое близкое» пользуется всенародной известностью.
При знакомстве с богатым и талантливым литературным наследием Коровина невольно вспоминается вопрос, который когда-то, говоря о Репине как о писателе, задал К. И.
Чуковский; «Был ли в России другой живописец, так хорошо вооруженный для писания беллетристических книг?».
На этот вопрос, не сравнивая масштаб и характер дарования обоих художников, следует ответить положительно: да, им был Константин Алексеевич Коровин.
Константин Коровин, «Михаил Врубель»
Я немало страдал в жизни, так сказать, от непонимания, а еще больше от клеветы, от зависти, выражаемой часто под видом дружбы, от людей, которые ко мне приближались. Я чувствовал ее от многих, с которыми в жизни сталкивался.
Мне казалось, что это какой-то страшный дьявол у людей, дьявол в человеческой душе, более страшный, чем непонимание. Я его испытал от многих притворных моих друзей. По большей части эти люди подражали мне, подражали моей живописи, моей инициативе, моей радости в жизни, моей манере говорить и жить.
Среди друзей моих, которые были лишены этих низких чувств и зависти, были В.А.Серов и М.А.Врубель. Почти все другие были ревнивы и завистливы.
Среди художников и артистов я видел какую-то одну особенную черту ловкачества. Когда кого-либо хвалили или восторгались его созданием, то всегда находились люди, которые тут же говорили: «Жаль, пьет». Или: «Он мот» или вообще: «Знаете, ведет себя невозможно». Огромную зависть вызывал М.А.Врубель своим настоящим гениальным талантом. Он был злобно гоним.
Его великий талант травили и поносили и звали темные силы непонимания его растоптать, уничтожить и не дать ему жить. Пресса отличалась в первых рядах этого странного гонения совершенно неповинного ни в чем человека. М.А.Врубель, чистейший из людей, кротко сносил все удары судьбы и терпел от злобы и невежества всю свою жизнь.
Врубель был беден и голодал, голодал среди окружающего богатства. В моей жизни великое счастье – встреча и жизнь с этим замечательным человеком возвышенной души и чистого сердцем, с человеком просвещенным, светлого ума. Это был один из самых просвещенных людей, которых я знал. Врубель ни разу не сказал о том, что не так, что не интересно.
Он видел то, что только значительно и высоко. Я никогда не чувствовал себя с ним в одиночестве.
Савва Иванович Мамонтов только в конце жизни понял талант Врубеля. В.И.Суриков был поражен работами Врубеля. Прочие долго не понимали его. П.М.Третьяков приехал ко мне, в мою мастерскую, уже во время болезни Врубеля и спросил меня об эскизе Врубеля «Хождение по водам Христа».
Я вынул этот эскиз, который когда-то приобрел у Врубеля и раньше показывал его Павлу Михайловичу в своей мастерской на Долгоруковской улице, где мы жили вместе с Врубелем. Павел Михайлович тогда не обратил на него никакого внимания и сказал мне, что не понимает таких работ.
Помню, когда вернулся Врубель, то я сказал ему:
– Как странно… Я показал твои эскизы, вот этот – «Хождение по водам», а также иллюстрации к «Демону», он сказал, что не понимает.
Врубель засмеялся. Я говорю:
– Чему не ты рад?
– А знаешь ли, я бы огорчился, если бы он сказал, что он его понимает. Я был удивлен таким взглядом.
Теперь снова достал эскиз Врубеля и поставил его на мольберт перед Третьяковым.
– Да, – сказал он, – я не понял раньше. Уж очень это как-то по-другому.
На другой стороне этого картона, где был эскиз Врубеля, имелся тоже его акварельный эскиз театральной занавеси, на котором на фоне ночи в Италии были изображены музыканты, играющие на инструментах, и женщины, слушающие их.
Костюмы этих фигур говорили об эпохе чинквеченто. Павел Михайлович хотел разрезать этот картон, эскиз занавеса возвратить мне, а за эскиз «Хождение по водам» заплатить мне деньги.
Я просил Павла Михайловича принять эскиз этот как дар.
Умер Врубель. Умер и Павел Михайлович Третьяков. Эскиз «Хождение по водам» был выставлен им при жизни в галерее. И когда после смерти его заведовали галереей Остроухов, Серов и Щербатов, то я написал письмо им, что нет ли сзади картона «Хождения по водам» другого чудесного эскиза Врубеля.
Они посмотрели, вынули из рамы и увидели на той стороне картона эскиз занавеса. Как странно, что Павел Михайлович на всю жизнь заклеил в раму и обернул к стене замечательный эскиз Врубеля. Остроухое разрезал картон, и эскиз занавеса хотел отдать мне, но я и его пожертвовал галерее.
Закупочная комиссия Третьяковской галереи не приобрела у Врубеля его картины «Демон», находившейся на выставке «Мир искусства» в Петербурге, при жизни Врубеля.
Но после смерти та же комиссия перекупила его в Третьяковскую галерею от фон Мекка и заплатила в пять раз дороже, чем просил за свою картину Врубель.
Странно, что Врубель относился к театру С. И. Мамонтова без особого увлечения. Говорил, что певцы поют как бы на каком-то особенном языке – непонятно, и предпочитал итальянцев. Про Шаляпина сказал Савве Ивановичу, что он скучный человек и ему очень тяжелы его разговоры: «Он все что-то говорит – так похоже, как говорит плохая прислуга, всегда обиженная на своих господ».
Это оригинальное мнение удивляло меня и Савву Ивановича. Врубель никогда не смотрел ничьих картин. Раз он как-то немножко похвалил меня, сказав:
– Ты видишь краски, цветно, и начинаешь понимать декоративную концепцию…
Репину сказал как-то у Мамонтова в Абрамцеве, что он не умеет рисовать. Савва Иванович обиделся за Репина и говорил мне:
– Ну и странный человек этот Врубель.
Бывая в Абрамцеве, Врубель подружился с гувернером-французом стариком Таньоном, и они целый день разговаривали.
– Вы думаете, о чем они говорят? – сказал мне Савва Иванович. – О лошадях, о парижских модах, о том, как повязывается теперь галстук и какие лучше марки шампанского. А странный этот артист, а какой он элегантный и как беспокоится о том, как он одет.
Когда я спросил Врубеля о Репине, он ответил, что это тоска – и живопись и мышление. «Что же он любит, – подумал я. – Кажется, только старую Италию. Из русских – Иванова и Академию художеств».
– Любишь ли ты деревню? – спросил я его.
– Конечно, – ответил Врубель, – как же не любить природу. Но я не люблю людей деревни, они постоянно ругают мать: «мать», «мать твою». Это отвратительно, – сказал он. – Потом они жестоки с животными и с собаками…
И я подумал: «Все же Врубель особенный человек».
Врубель окружал себя странными людьми, какими-то снобами, кутилами, цирковыми артистами, итальянцами, бедняками, алкоголиками.
Врубель никогда не говорил о политике, любил скачки, не играл в тотализатор, совершенно презирал игру в карты и игроков. Будучи в Монте-Карло с Сергеем Мамонтовым, ушел из казино, сказав: «Какая скука».
Но любил загородные трактиры и убогую харчевню, любил смотреть ярлыки бутылок, особенно шампанского разных марок. И однажды сказал мне, показав бутылку:
– Смотри – ярлык, какая красота. Попробуй-ка сделать – это трудно. Французы умеют, а тебе не сделать.
Врубель поразительно рисовал орнамент, ниоткуда никогда не заимствуя, всегда свой. Когда он брал бумагу, то, отметив размер, держа карандаш, или перо, или кисть как-то в руке боком, в разных местах бумаги наносил твердо черты, постоянно соединяя в разных местах, потом вырисовывалась вся картина. Меня и Серова поражало это.
– Ты знаешь костюм и убор лошади? – спросил я, увидев средневековую сцену, которую он поразительно нарисовал.
– Как сказать, – ответил Врубель, – конечно, знаю в общем. Но я ее вижу перед собой и вижу такую, каких не было…
Врубель рисовал женщин, их лица, их красоту с поразительным сходством, увидав их только раз в обществе. Он нарисовал в полчаса портрет поэта Брюсова, только два раза посмотрев на него. Это был поразительный рисунок.
Он мог рисовать пейзаж от себя, только увидав его одну минуту. Притом всегда он твердо строил форму. Врубель поразительно писал с натуры, но совершенно особенно, как-то превращая ее, раскладывая, не стремясь никогда найти протокол. Особенно он оживлял глаза.
Врубель превосходно рисовал и видел характер форм. Он как бы был предшественником всего грядущего течения, исканий художников Запада. Из русского искусства он был восхищен иконами новгородцев.
Фарфоры Попова и Гарднера восторгали его так же, как в литературе Пушкин и Лермонтов – он считал, что после них в литературе русской был упадок.
– Нет возвышенности, – говорил Врубель.
Ценил Левицкого, Боровиковского, Тропинина, Иванова, Брюллова и старых академиков… Как-то его спросил мой приятель Павел Тучков о крепостном праве.
– Да, недоразумения были везде, и на Западе. Чем лучше узаконенное право первой ночи? А раньше – инквизиция? Этого, кажется, как-то мало было в России. Но жаль, что народ оставил без понимания своих творцов красоты. Ведь у нас не знают Пушкина, а если и читают, то это такое малое количество. А жаль…
Раз кто-то сказал при Врубеле, что в России – повальное пьянство.
– Неправда, – ответил Врубель, – за границей пьют больше. Но там на это не обращают внимания, и пьяных сейчас же убирает отлично поставленная полиция.
Как-то летом у Врубеля, который жил со мною в мастерской на Долгоруковской улице, не было денег. Он взял у меня 25 рублей и уехал.
Приехав вскоре обратно, он взял большой таз и ведро воды, и в воду вылил из пузырька духи, из красивого флакончика от Коти. Разделся и встал в таз, поливая себя из ведра.
Потом затопил железную печь в мастерской и положил туда четыре яйца и ел их с хлебом печеные. За флакон духов он заплатил 20 рублей…
– А чудно, – говорю я ему. – Что же это ты, Миша…
Он не понял. Словно это так необходимо. Раз он продал дивный рисунок из «Каменного гостя» – Дон Жуан за 3 рубля. Так просто кому-то. И купил себе белые лайковые перчатки. Надев их раз, бросил, сказав: «Как вульгарно».
Врубель мог жить месяц на 3 рубля, ел один хлеб с водой, но никогда ни у кого, кроме меня, не брал взаймы. Врубель много рисовал, делал акварели-фантазии, портреты и бросал их там, где рисовал. Я никогда не видал более бескорыстного человека.
Когда он за панно, написанные Морозову, получил 5000 рублей, то он дал обед в гостинице «Париж», где жил. На этот обед он позвал всех там живущих.
Когда я пришел поздно из театра, то увидел столы, покрытые бутылками вин, шампанского, массу народа, среди гостей – цыганки, гитаристы, оркестр, какие-то военные, актеры, и Миша Врубель угощал всех, как метрдотель он носил завернутое в салфетку шампанское и наливал всем.
– Как я счастлив, – сказал он мне. – Я испытываю чувство богатого человека. Посмотри, как хорошо все настроены и как рады.
Все пять тысяч ушли, и еще не хватило. И Врубель работал усиленно два месяца, чтобы покрыть долг.
Метрдотель-иностранец из ресторана «Эрмитаж» в Москве однажды сказал про Врубеля, что ему приятно служить, так как он «понимает»: «Это господин настоящий, и с ним я говорю по-английски».
Врубель говорил на восьми языках, он окончил Петербургский университет – два факультета: юридический и историко-филологический, оба с золотыми медалями, и Академию художеств, где в оригиналах, рядом с Басиным, Егоровым, Бруни, Брюлловым, висели его замечательные рисунки с нагой натуры. Будучи славянином, Врубель был в отдаленности поляк по происхождению. Многое время жил за границей. Любил ли он заграницу? Я его спросил об этом.
– Да, – ответил он, – мне нравится: там как-то больше равенства, понимания. Но я не люблю одного: там презирают бедность. Это несправедливо, и неверно, и нехорошо. А в России есть доброта и нет меркантильной скупости. Там неплохо жить – я люблю, так как там о тебе никто не заботится.
Здесь как-то все хотят тобой владеть и учить взглядам, убеждениям. Это так скучно, надоело. Подумай, как трудно угодить, например, Льву Николаевичу Толстому. Просто невозможно. А сколько всех, которые убеждены в своей истине и требуют покорности именно там и в том, где нужна свобода.
Императрица Екатерина женщина была умная и на проекте Академии начертала: «Свободным художествам».
Другие поспоминания и произведения о Врубеле.
Константин Коровин | БИБЛЕЙСКИЙ СЮЖЕТ
И тотчас понудил учеников Своих войти в лодку и ждать на другой стороне к Вифсаиде, пока Он отпустит народ. И был вечер, корабль был посреди моря, а Он один на земле. И увидел их страждущих в плавании, ибо был ветер противный им; и о четвертой стражи ночи подошел к ним, идя по морю, и хотел миновать их. Евангелие от Марка
Автор: Дмитрий Менделеев. Режиссёр: Ольга Жукова
Сценарист: Всеволод Константинов. Оператор: Виктор Бормотов
Музыка и сведение: Вера Кундрюцкова, Александр Кундрюцков
Текст читает Всеволод Кузнецов. Студия Неофит 25.03.2017
Поленов, создавая Грешницу, не раз просил совета у своего ученика, Коровина «Я как-то не совсем понимал, пишет К. Алексеич, почему такой замечательный художник русского пейзажа, природы, так увлекался сюжетом давней истории и делал огромную картину на евангельскую тему.
Мне кажется потому, что было в то время принято писать большие картины… – Прошу, К-н, серьезно, скажи мне правду, что, тебе нравится Христос и грешница? скажи искренно, что в ней тебе кажется не так.
– Вот что, Василь Дмитриевич, мне все равно, что там действие, момент сцены и что женщина испуганно смотрит на Христа, Который решит её участь, убьют ли её камнями. Но в картине есть пейзаж, написанный по этюдам, как бы с натуры. В нем есть солнце страны.
Но ваши картины и этюды с натуры русской природы мне больше нравятся. Ваша тема заставляет т.с. анализировать вопросы жизни, а искусство живописи имеет одну цель: восхищение красотой».
Поленов пристально смотрел на меня – А может быть, ты и прав. Я как-то и не думал об этом. Спустя месяца три в мою мастерскую пришел Поленов и очень серьезно сказал: Я к тебе по делу. Вот что. Не можешь ли ты дать мне возможность, здесь у тебя, работать с натуры, модель, мужчину ли женщину, все равно.
Но только давай мне уроки. Я мешаю краски немного приторно и условно. Прошу тебя, помоги мне отстать от этого. Поленов писал в моей мастерской натурщика-старика, и я тоже. И я помню, что всегда старался искать верные контрасты.
Поленов мне помог обратить на это более глубокое внимание – и не он, а я все больше постигал тайну цвета…
С большим чувством признательности я вспоминаю милого друга, Василия Дм.: какой скромной души был этот прекрасный художник; как любил нас, Левитана, меня. Он говорил, что хочет написать земную жизнь Христа: Никто меня так не поражает, как образ Спасителя”. Константин Коровин
Коровин и Левитан позировали для “Грешницы” и помогали Поленову, но сами они видели вокруг какие-то другие сюжеты… “Маленькая чайка тихо летит над поверхностью реки… Загляделся я на чайку и вижу: под ней плывет большая рыбина. Рыбина вдруг извернулась и ударила по воде, а чайка тут же поймала мелкую рыбку и улетела на песок.
Смотрю, поднимается другая чайка, тоже высоко взлетает и смотрит вниз. А под водой опять увидел большую рыбу, которая плыла за ней. «Что же это? Чайка осматривает воду, видит мелкую рыбу, опускается на воду, ищет шереспера и ведет его, чтоб он ударом по воде приглушил мелкую рыбешку: выходит, вместе охотятся».
На другой день я взял удочку-спиннинг и блесны и пошел с Поленовым туда, где накануне сидели чайки. Я закинул спиннинг и поймал шереспера. Крупная рыба билась на удочке, а маленькие чайки летали надо мной, отчаянно крича, в волнении: я поймал их приятеля. Они просто плакали. Я освободил рот шереспера от крючка и пустил его в реку. Чайки успокоились.
А когда, через час, я поймал там щуку, чайки не обратили на это никакого внимания”. Константин Коровин
“Красота и радость жизни, передача этой радости, писал он, и есть суть картины, моего я. Оттого-то я люблю искусство, дружбу, солнце, реку, цветы, смех, траву, природу, дорогу, цвет, краску, форму…
” Репин восхищался темпераментом одной из ранних вещей Коровина, Портрета хористки, и все ж заметил: это живопись ради живописи.
А где ж сюжет? Хористку пришлось снять с выставки; хорошо, Мамонтов тогда открыл частную оперу, и Коровин стал писать декорации: было на что жить, хотя эта работа и не была в почете – с него только началось русское искусство театральной живописи.
“Как жаль, один раз сказал Поленов, что ты все пишешь декорации в театре! Жаль, что твоя живопись, для которой ты не имеешь времени, так редко появляется на выставках – Мою живопись как-то мало понимают… да и кому она нужна? А декорации я пишу так же, как и всё, и думаю, что это такое же чистое искусство, и я рад этому.
– Тебе начинают подражать. Чуть не каждый день читаю газеты и всегда вижу, что тебя ругают… Как это странно. В чем дело? Почему твоя живопись волнует? Я понять не могу… У меня в доме сестра, жена – жалеют, что ты пишешь декорации, и, представь, все спорят о живописи. Не сюжеты волнуют их, а именно сама живопись. Странно…
” Константин Коровин
“Все в нем жило, копошилось, цвело и процветало, вспоминал Нестеров. Костя был тип художника, неотразимо действующего на воображение, влюблял в себя направо и налево, никогда не оставляя места для долгой обиды, как бы ни было неожиданно им содеянное.
Все его “качества” покрывались его особым, дивным талантом живописца”. В семье Поленова все за него переживали: что живопись его не ценят, что он вечно без денег, что погружается в богемную жизнь…
И вот, в 1889, в письме Натальи Поленовой мужу появляется эта запись: «У Костеньки заказ в Костроме написать в церковь картину “Христос идет по морю”. Заказ не- дорогой, но все же деньги: 1500 рублей. Размер громадный, а именно: 81⁄2 аршин на 101⁄2».
И противнику сюжетной живописи пришлось взяться за такую работу; но одному боязно, и он пригласил товарища по училищу, Серова. Серов недавно женился, уже готовился стать отцом и тоже нуждался в деньгах.
“Мы отправились в Кострому и там прожили два месяца. Серов писал Христа, я озеро и все остальное. Серов всегда увлекался колоритом. Мы сочетали наши особенности. Эта работа нас окончательно сблизила…
Кострома. Писал картину и ныл от скуки, целые дни глупыми воображениями терзал себя. Никакого света в жизни, никакой силы, лишь тяжкое уныние остается, бремя дел, на которые я не призван…
” Константин Коровин
Они были полной противоположностью: увлекающийся нетерпеливый Коровин и идущий к одной цели, самоед и перфекционист Серов. А стали неразлучными настолько, что в кружке Мамонтова им дали прозвище Коров и Серовин.
Если в Костроме захандрил даже оптимист Коровин, то что же было с Серовым! После он говорил своим биографам: только не ездите в Кострому! Из окна мастерской открывался вид на улицу с кабаками – по выходным рабочие напивались, Серов вздыхал: «Однако, какая же тоска людская жизнь!» Не клеилась их работа. Ведь и Серов был противник сюжетной живописи, а тут надо иллюстрировать сюжет.
И видев Его идущего по морю, ученики смутились и говорили: это призрак; и от страха вскричали. Но Иисус тотчас заговорил с ними: дерзайте; это Я, не бойтесь. Петр сказал в ответ: Господи! если это Ты, повели мне придти к Тебе по водам. Он же сказал: приди.
И выйдя из корабля, Петр пошел по воде к Иисусу; видя же крепкий ветер, испугался и, начав утопать, закричал: Господи! спаси меня. И тотчас Иисус простер руку, поддержал его и говорит ему: маловер, зачем ты усомнился! И когда вошли они в лодку, ветер утих.
Бывшие же в лодке подойдя, поклонились Ему, говоря: воистину Ты Сын Божий.
Евангелие от Матфея
.
На холсте окажется тот важнейший момент, когда Господь, ободряя их, говорит: это я, Аз Есмь. Это священные слова, это ответ Бога Моисею на вопрос о имени Бога… Пётр, очевидно, раньше всех почувствовал, о чем идёт речь. На их глазах разворачивалась величественная картина из 76 псалма. Псалмы они знали.
Боже! свят путь Твой. Кто Бог так великий, как Бог наш! Ты Бог, творящий чудеса; Ты явил в народах силу твою; избавил мышцею твоей люди Твоя, сынов Иакова и Иосифа. Видели Тебя, Боже, воды, видели Тебя воды и убоялись, и вострепетали бездны.
Облака изливали воды, тучи издавали гром, ибо стрелы Твои летали. Глас грома Твоего в круге небесном; молнии освещали вселенную; содрогалась и трепетна была земля. Путь Твой в море, и стезя Твоя в водах великих, и следы Твои неведомы.
76 Псалом
Промучившись в Костроме, они вернулись в Москву, в мастерскую Коровина на Долгоруковской, где в это время проживал бездомный Врубель.
Но и там они никак не могли написать эскиз, который бы удовлетворял обоих; и вот, видя, как они страдают, он как-то взял и набросал эскиз с такой быстротой и изяществом, что они ахнули.
А Врубель еще и ворчал: вот, настоящему человеку, созданному для монументальной живописи, её не заказывают, а черт знает кому дают…
«Однажды в мою мастерскую пришел Третьяков. Он смотрел мои работы. А в стороне, рядом, стояли эскизы Врубеля. Тамара, Хождение по водам. Смотрите, какие у него замечательные произведения.
Пал Михалыч посмотрел отвернулся и сразу стал прощаться: Я этого не понимаю. И ушел. Пришел Врубель. Говорю ему, что был Третьяков и что он сказал. Врубель сразу повеселел и рассмеялся.
– Чему же ты радуешься? – Плохо было бы, если б он сказал, что хорошо…
“Чем более жили мы с Врубелем, тем более я убеждался, что он нездешний жилец, что он пришел к нам откуда-то издалека, и что вся бездна глубины души его нездешняя, что он пришелец, мимоходом проходящий по путям нашей жизни. Какая добрая была улыбка у Врубеля! Какая мягкость была в ней.
В нем не было ничего злого, ни в малейшей сте- пени. Он смеялся и всегда был остроумным… Временами Врубель, конечно, и сердился. Но – странная вещь! чаще на плохо пришитую пуговицу, чем на не понравившуюся ему мысль или неприятное в человеке…
Когда ему бывали неприятны чьи-нибудь слова, он опускал голову и торопился перевести разговор на другую тему…” Константин Коровин
«Как-то я сказал Михал Алексанычу: Есть страшный черт, дьявол. Я его боюсь. Этот дьявол есть непонимание. Врубелевские иллюстрации к “Демону” вызвали бурное негодование. Все завопило по его адресу: декадентство. Меня эта кличка бессмысленно и глупо увенчала еще до того. Но в отношении к Врубелю травля дошла до величайшего ожесточения. Его начали сторониться».
Заказанные ему графом Витте для Нижегородской выставки два огромных панно, уже доставленные, по приговору академии художеств были сняты и вынесены из павильона вон. Помню, мы сидели с ним в тот день и час в ресторане.
Мимо прошел ареопаг судей – академиков… Лишь один из них поздоровался с Врубелем. Остальные сделали вид, что не заметили его. Мамонтов тогда же, немедленно, рядом с выставкой, выстроил на свой счет особый павильон и выставил панно Врубеля.
Пресса выла и радовалась расправе.
“Я был на открытии с самим Саввой Ивановичем, и на наших глазах там разыгралась удивительная сцена: один студент, подойдя возможно ближе к «Микуле Селяниновичу», плюнул прямо на холст Врубеля.
И общий одобрительный смех поддержал его. Савва И.
выразительно посмотрел мне в глаза: Ох, страшная штука – пропаганда! Я думаю, а что Пушкин? Не был бы и он оплеван теперь? Наверное, тоже назвали бы «декадентом».
Это было уже после Хождения по водам, тогда Коровину дали в Нижнем целый отдел, посвященный русскому Северу, куда их с Серовым командировал всё тот же Мамонтов. Константина Алексеевича, кажется, признали. Врубеля же начали принимать лишь во время болезни, а по-настоящему ценить лишь после смерти.
“Я не был в России в то время и не мог быть на его погребении. Но слышал, что его гроб несли его гонители и несправедливые судьи… Ко мне в мастерскую пришел Третьяков и спросил: Нет ли у вас чего-нибудь из эскизов Врубеля? – Как же! Я показал Хождение по водам Христа.
На другой стороне этого картона был эскиз занавеса для Частной оперы: на нем вся роскошь эпохи Чинквеченто – певцы, окруженные прекрасными девушками на фоне итальянской ночи. Третьяков долго смотрел на эту вещь и спросил, не могу ли я уступить ему её. – Я очень рад, что вы хотите приобрести эту вещь… Она прекрасна… Позвольте подарить её вам…
Да, Врубель был проходящий по нашей земле пришелец к нам из другого мира… И он был гений…” Константин Коровин
Печенгский монастырь, самая северная из обителей. “В чистой горнице, пишет Коровин, где полы крашеные, высокий и красивый отец-настоятель, угостил нас свежим, пойманным в речке лососем; после закуски мы с Серовым приготовили краски.
Вот что, сказал отец Ионафан, ежли списывать тут будете, не пугайтесь, милостивцы: медмеди ходят, а у вас пистоли али пужала какие, так вы медмедей не пугайтесь – они тут свои и человека никак не тронут.
Уж вы не застрелите их случаем из пистоли, ежли испугаетесь – Как медведи? Почему свои? – Известно, не наши, а лесные звери, вольные. Ух и здоровые! а только заходят и сюда к нам иногда на двор. Сидим мы на скамейке, февраля 20-го, все в сборе, ждет братия, как после зимы и ночи непроходимой солнышко впервые заиграет, благодатное.
А медмеди тоже рядом тут сидят и на небо глядят… Как только солнце выглянет, мы молитву поем, кто что вспомнит, тот и поплачет. А медмеди тоже бурлыкать зачнут: и мы, мол, солнцу рады. Хотя и звери, а понимают: солнышко любят…”
Гласом моим к Господу воззвах, гласом моим к Богу, и Он услышал меня. В день скорби моей взыскал Бога; рука моя простерта ночью и не опускается; душа моя отказывается от утешения.
Размышляю о днях древних, о летах веков минувших; припоминаю песни мои в ночи, беседую с сердцем моим, и дух мой испытывает: Неужели навсегда отринет Господь и не будет боле благоволить? неужели Бог забыл миловать? И сказал я: вот мое горе – изменение десницы Вышнего.
Буду вспоминать о делах Господа; буду вспоминать о чудесах Твоих древних и поучусь во всех делах Твои. 76 Псалом
Вот и они унывали с Серовым, а потом с легкой руки Врубеля – раз, и в полгода справились с Костромским заказом Третьяковским и поехали поучиться красоте человеческих душ, чудесам Божьего мира.
“Какой чудесный край, Север Дикий! И ни капли злобы здесь нет от людей. И какой тут быт, подумай, какая красота!.. Тоша, я бы хотел остаться жить здесь, навсегда… Но на Севере Диком я тогда не остался.
Не та была у меня, как видно, судьба”.
“Деньги – грязь. Никогда не думайте о деньгах. Они сами к вам придут. Пишите больше; живите в своей комнате, окружённый красками, акварелью, пастелью…
Больше ешьте, будьте здоровым, весёлым, но всё для искусства… Лучше жить в норе и, терпя лишения, наслаждаться своим искусством… Знайте Веру, Надежду и Любовь, и во всех лишениях помните эти три.
Если одну из них забыл – погиб”. Константин Коровин
Возвращаясь, под Вологдой, на Кубенском озере, они встретились со стариком отшельником. “Огромный рост, богатырские плечи… Он смотрел на нас черными глазами, отяжелевшим взором. Спросил – кто мы и откуда, и когда узнал, что мы художники, как-то сразу повеселел и попросил выпить с ним и закусить рыбкой.
Он ушел в монахи, чтоб не убить с отчаяния ветреную красавицу, ради которой он воровал, а она ему изменяла… Вот и всё… Соберу я цветов на лугу, посмотрю кругом – никого нет. И брошу я цветы в ту сторону, где Вологда, и там могила её, и молюсь я, и плачу. И так легко и радостно станет в душе… И жалко мне, так жалко чего-то.
И верю я, что в смертный час придет она после вздоха после -днего моего. Вся она, белая и красивая, вся в цветах, ясная… Не виновата она.
Монах остановился, в глазах его блеснули слезы, но тотчас оправившись, он прибавил: – Ну вот и всё.
Стали прощаться; взяв в свои руки медный крест, висевший на его груди на грязном подряснике, монах сказал: Да хранит вас светлая правда Господня и мир че- ловеческий! Простите меня… Мы вышли.
Озеро было тихое и облака большие, розовые, отражались в нем, а чайки, блестя крыльями, в вольном полете носились над водой…
Минули года, умер Серов, и его жена Ольга Федоровна рассказала мне, что последняя фраза его перед смертью была: «Вот и все». И вспомнился мне старый монах на озере, к которому зашли мы в годы юные, в годы надежд”. Константин Коровин
Уже в эмиграции, собирая из писем и дневников книгу своей жизни, Коровин вспоминал эпизод из детства, который её и определил; была весна, ясная погода – он взял бумагу, краски у брата и побежал рисовать Симонов монастырь; какой- то незнакомец купил его рисунок за 5 рублей – деньги большие тогда для семьи; он решил, что это священник. Через несколько лет, уже в Училище живописи он познакомился с сыном того человека. Отец умер, а тот детский набросок до сих пор висел в их доме на видном месте. «Знаете, а ведь он благословил меня! Кем же он был?» Нет, не батюшка, чиновник, в Симонове была похоронена его жена, завещавшая ему: благослови прославляющего жизнь. Это желание прославлять жизнь он и увидел в маленьком художнике. Чрез много лет, в 1927 году, умирая, Поленов попросил повесить пред собой Коровинский этюд Речка в Меньшове и сказал Наталье Васильне: «Я буду смотреть. А когда умру, напиши Константину поклон в Париж. Может быть, встретимся на этой речке».
На нашей тайной земле человек – создание подобия Господа, мудрый искатель справедливости.
У меня в жизни было много встреч с людьми, и большими, я видел много этих людей, озабоченных и обремененных исканиями правды и справедливости; я уважал их всегда и верил им.
Но сам, к сожалению, не был умудрен в искании Истины. Окружающая жизнь с её простым бытом как-то увлекала меня, и я задумывался о пустяках… Константин Коровин. “Моя жизнь”
Сочинение по картине Иванова «Хождение по водам»
Третьяковская Галерея насчитывает более 1000 акварелей и около 300 живописных работ Александра Андреевича Иванова. Среди этого богатого наследия хранится и картина «Хождение по водам» из цикла «библейских эскизов», время создания которой относят к периоду 1840-50 годов.
Тема библейских сюжетов увлекла художника в последнее десятилетие его плодотворной творческой жизни. Этот интерес вызвал труд «Жизнь Иисуса» Д.Ф. Штрауса. Немецкий философ рассматривал Священное писание с ракурса мифотворчества.
Иванова настолько захватили истории Нового и Ветхого завета, что он замыслил создание 500 эпизодов, но воплотил только около 200. Автора вдохновляла мысль расписать стены общественного здания мотивами из библии. Художнику просто не хватило земной жизни, для того, чтобы явить миру все свои художественные идеи.
Тем не менее, библейские акварели Иванова составляют основу его творчества.
Сюжет картины «Хождение по водам», выполненной акварелью и белилами на коричневой бумаге, иллюстрирует эпизод из Евангелие от Матфея. С изумлением Апостол Петр наблюдал, как Иисус идет по воде.
В состоянии своего крайнего удивления Петр просил Учителя даровать ему возможность подойти к нему. Исполненный спокойствия и умиротворения Иисус велел Петру подойти. Петр послушался, но испугался поднявшегося ветра. Тяжесть его тела повлекла его под воду.
Тогда Иисус помог ему выбраться и, упрекая Петра в маловерии, изрек, что это сомнения потянули его ко дну.
Техника художника сочетается с содержанием картины невероятно гармонично. Фигуры персонажей представляют собой лишь легкие воздушные контуры. Цветовая палитра картины разнообразна, но совершенно не перегружена. Развивающиеся на ветру одежды Иисуса и вздымающиеся волны создают иллюзию легкого движения. Не закрашенный фрагмент в левой части полотна образует контур кренящейся лодки.
Большое влияние на восприятие картины оказывает игра света. Она делает фрагмент ярким, сияющим, почти мистическим. Все эти технические хитрости способствуют рождению у наблюдателя эмоций свидетеля чего-то поистине чудесного. Акварель вызывает внутреннее умиротворение и тихое духовное упоение. Создавая этот фрагмент, автор применил не только цвет и свет, но и чувства, состояние души.
Каждая картина Иванова из цикла «библейских эскизов» духовно обогащает, наполняет внутренним светом. Не лишена этого удивительного свойства и акварель «Хождение по водам».
(No Ratings Yet)
Врубель рисует “Пана” – одна из версий
В. Успенский
Врубель рисует “Пана”
Как-то в одной из телевизионных передач о Л. Н. Толстом на экране крупным планом возник рисованный портрет великого писателя. Портретов, рисунков, фотографий Льва Николаевича я повидал предостаточно, но именно это изображение заставило напрячь внимание.
Где я мог видеть похожее лицо с густой бородой и шевелюрой, широким носом, пронзительным взглядом? Где? И тут мне вспомнилась картина Михаила Врубеля “Пан”.
И мелькнула мысль: а не лицо ли Толстого послужило художнику для изображения мифологического персонажа? Это довольно смелая, еще никем не высказанная мысль глубоко засела в моей голове, и я стал искать этому подтверждение.
Известно, что картина “Пан” была написана Врубелем в дни его пребывания с женой Надеждой Забелой, оперной певицей, в Хотылёве — в имении истинной меценатки искусств и общественной деятельницы княгини Марии Клавдиевны Тенишевой.
Здесь художник среди прочих работ создал великолепные росписи сказочных сюжетов на балалайках, а на пленэре возле усадьбы писал портрет супруги. В свободное время он с удовольствием пользовался книгами богатой тенишевской библиотеки.
В одном из томов французского писателя Анатоля Франса (а он читал в подлиннике) его заинтересовал рассказ “Святой Сатир”, где описано видение монаху Мино возле гробницы святого Сатира — козлоногого белобородого старца с телом, обросшим волосами. Этот сюжет настолько впечатлил художника, что он решил немедленно воплотить свой замысел на полотне.
Подрамника с чистым холстом под рукою не оказалось, и тогда, по свидетельству молодого композитора Б. К. Яновского, приехавшего с супругами в Хотылево: “…Врубель на моих глаза соскоблил начатый портрет жены и на месте его принялся писать „Пана” (сам он называл его „Сатир”)”.
Подобное соскабливание бывало не однажды.
Так, будучи в Киеве, в крестильне строящегося Владимирского собора, он работал над изображением Богоматери и над картиной “Адам и Ева”, а у себя в гостиничном номере на Фундуклеевской улице писал на большом полотне “Моление о чаше”.
Все эти произведения религиозного содержания, написанные по вдохновению, были так же под вдохновением безжалостно замазаны, и на их месте появилась очаровавшая в это время художника великолепная цирковая наездница Анна Гаппе, которую он называл “женственной женщиной”.
И в Хотылеве персонажа рассказа А. Франса он воплотил быстро, азартно, почти не отрываясь от мольберта. И тот же Яновский вспоминает: “Эта работа так увлекла его, что через день он позвал жену и меня и уже демонстрировал нам почти вполне законченную картину. Пейзаж на картине взят с натуры: это вид с террасы хотылевского дворца на открывающиеся дали”.
Быть может, сидя за мольбертом, Врубель, обладавший великолепной музыкальной памятью, вспомнил тот вечер в марте 1898 года в доме Римского-Корсакова, где его жена Забела и певец Мариинского театра Гавриил Иванович Морской исполняли сочинение хозяина дома на слова А. Майкова “Спит великий Пан”.
Перед Забелой и Яновским стояла картина, на которой они увидели лунную ночь и восседавшего то ли на земле, то ли на трухлявом пне седовласого старца с большой кудрявой бородой и маленькими рожками на голове. Одной рукой он опирался о колено, покрытое темными волосами, в другой руке держал свирель. Широко открытые голубые глаза смотрели прямо на зрителя.
Сам художник, прочтя рассказ, называл его, как и в рассказе, Сатиром, но на картине он стал называться Паном, что до некоторой степени почти одно и то же, ибо в греческой мифологии эти божества связаны с природой, они покровители лесов и пастбищ и изображались оба получеловеками-полукозлами.
Картина Врубеля “Пан” несомненно навеяна впечатлением от произведения А.
Франса и до некоторой степени является иллюстрацией к рассказу, в ней присутствуют черты Сатира, описанные в этом рассказе: “…на седеющем темени торчали притупившиеся рожки.
Курносое лицо обрамляла белая борода… жесткие волосы покрывали его грудь. Ноги с раздвоенным копытом от ляжки до ступни поросли густой шерстью… Его голубые и ясные глаза блестели на изображённом морщинистом лице…”
Запомним: “голубые и ясные глаза”. Они такие и у врубелевского Пана. Кстати, нигде в исследовательской литературе не сказано, что “Пан” — иллюстрация к произведению А. Франса. Эту картину считают ни с чем не связанным самостоятельным сюжетом.
В искусстве существует много интерпретаций, изображающих Пана, они в той или иной мере сходны, но Пан Врубеля резко отличается от них, он как бы “русифицирован” и сидит на русской земле, на фоне русского пейзажа с березками, он как бы сросся с ним. А. Ягодовская в своей книге “М. А. Врубель” замечает: “…художник превратил античного лесного бога в русского лешего, фигура старика, обросшего серым мхом, словно старый пень, естественно вырастает из родного, чем-то знакомого пейзажа”.
Врубель, соскоблив ранее написанную фигуру жены, не зря сохранил написанный на полотне хотылевский пейзаж, и на его фоне сказочная фигура Пана кажется реалистичной, словно это русский крестьянин или старый пастух. Для этой картины художнику никто не позировал.
Обладая исключительной зрительной памятью, Врубель зачастую в своих произведениях воспроизводил лица знакомых или просто запомнившихся ему людей без их присутствия.
Так, в Киеве, в Кирилловской церкви на росписи свода “Сошествие святого духа на апостолов” все апостольские лица списаны с людей, с которыми художнику довелось встречаться: киевские ученые, священники, археологи и даже сын А. В. Прахова Адриан. А лик стоящей среди апостолов Богородицы — это лицо молодой фельдшерицы Марии Ершовой.
А был ли прообраз у врубелевского Пана? Рискую предположить, что был. И это, как мне кажется, Лев Николаевич Толстой. Не точный, конечно, его портрет, а только напоминание некоторых черт писателя, поскольку встреча или встречи Врубеля с ним были и внешний его образ сохранился в великолепной памяти художника.
Первая, но заочная встреча состоялась еще в университетские годы Врубеля, когда он прочел роман “Анна Каренина” и сделал к нему рисунки.
Один из них, дошедший до нас, — “Свидание Анны с сыном”, на нем Анна в порывистом движении держит сына в крепких материнских объятиях.
(Впоследствии художник будет считать, что этот роман в творчестве писателя второстепенный и автор не любит Каренину, поскольку уготовил ей такой трагический конец.)
Так когда же Врубель мог лично встречаться с Толстым? На этот счет точных данных не существует. Во всяком случае, в “Летописи жизни и творчества Л. Н. Толстого” таких сообщений нет.
По мнению исследователей, это могло произойти где-то в первой половине 1890-х годов, то есть еще до посещения Врубелем тенишевской усадьбы, и состоялась эта встреча с Толстым в Ясной Поляне.
Художник приехал в те дни, когда отрицание им идей толстовства не вызывала такой неприязни и он был вполне лоялен к гостеприимному хозяину, но в итоге эта встреча для Врубеля возымела неприятный осадок, что явствует из его черновых заметок на клочке бумаги, расшифрованных сотрудником Государственного музея Л. Н. Толстого Л.
Кузьминой, — “Разговор с Великой Знаменитостью”. В этих заметках есть такие строки: “…обтрепанный, маленький, невзрачный, предстал я благодаря тому широкому гостеприимству, которым отличался хозяин „Скучной Поляны”, пред угрюмые пронзительные волчьи голодные очи маститого, родового, но все же мужика… моя фигура возбуждала брезгливость”.
Единодушной беседы не получилось.
Этот сухой, натянутый прием и все возрождающееся с годами неприятие идеи толстовства, идеи проповедника, призывающего ко всепрощению, непротивлению и несогласие с писателем во многом другом, привели к тому, что историк искусства и художник Степан Петрович Яремич мог сказать о Врубеле: “Ненависть его к Толстому была так велика, что даже в шутку он не мог об этом говорить равнодушно”.
Но и Толстой не воспринимал своего противника.
Первая жена поэта Максимилиана Волошина Маргарита Сабашникова, которой нравились работы Врубеля, посещая в Москве выставку Товарищества московских художников в 1900 году, обратила внимание на то, как у эскизного варианта картины Врубеля “Хождение по водам” остановились двое крестьян и вели оживленный разговор по поводу этой картины. А на полотне были изображены сидящие в лодке ученики Христа и на заднем плане картины его появление. По этому поводу Сабашникова вспоминает: “Я хотела пересказать интересную беседу, но Толстой гневно прервал меня: “Как раз больше всего возмущает то, что наши образованные художники поставляют этот хлам народу. Они изображают Бога как старого человека… проповедуют не веру, а суеверие” — и далее: “Я смотрела в глаза Толстого, сверкающие сквозь брови, как глаза Пана сквозь лесную чащу: мудрые, как сама природа”.
Вот важный момент для моей догадки! Вероятно, Сабашникова уже видела врубелевского “Пана”, и находившийся перед нею Толстой невольно ассоциировался с этим изображением.
Начав “Пана” в Хотылеве, Врубель привез полотно в Москву, где и занялся его доработкой. По свидетельству Ю.
Федосюка в его книге “Москва в кольце Садовых”, художник у себя в московской квартире “работал над своими знаменитыми картинами „Пан” и „Царевна-Лебедь””.
Вполне возможно, что при этом были сделаны какие-то изменения, поправки — ведь это было в характере Врубеля, доказательством чему — само появление Пана на месте Забелы.
Поскольку при создании этой картины никто не позировал, то не помогла ли ему при завершении образа Пана какая-либо фотография, и, быть может, даже фотография самого Толстого, которых в то время было опубликовано предостаточно.
В своем творчестве художник иногда прибегал к фотографиям, считая при этом, что ими можно пользоваться, но не рабски, а сознательно, выбирая только самое характерное.
В письме к своей сестре Анне он пишет из Абрамцева: “…я привез из Италии много разных фотографий еще более прекрасных видов; в один прекрасный день взял одну из таковых да и откатал почти в один присест на трехаршинном холсте; мне за это уже дали 50 рублей”. А художник К. А.
Коровин был свидетелем, как “утром Врубель начал писать с фотографической карточки покойного сына хозяев дома, где мы гостили. Он взял у меня краски: желтую, черную, зеленую и киноварь. После обеда Врубель позвал меня смотреть портрет”.
Известно, что жена Толстого Софья Андреевна была большой любитель фотографировать, и, чтобы лишний раз не беспокоить мужа и освободить его от позирования назойливым художникам и скульпторам, чего писатель не любил, она раздавала им его фотографии, и они зачастую пользовались ими для создания портретов Толстого. Возможно, что и Врубель пользовался имевшимися у него подобными портретами, заканчивая своего “Пана”. Кстати, есть фотография Толстого, несколько напоминающая “Пана”: пронзительный, направленный на зрителя взгляд, борода, широкий нос. Выполнили фотографию в Москве мастера Шерер и Набгольц в 1885 году.
А быть может, художник видел Толстого, кроме Ясной Поляны, и в Москве, проходящего мимо него по улице, в те дни, когда он заканчивал “Пана”? Ведь жили они тогда почти что рядом: Врубель — в квартире на углу Пречистенки и Зубовского бульвара, а Толстой — в своем доме в Долго-Хамовническом переулке. Писатель в это время был в Москве.
Так что же можно найти схожего у врубелевского Пана с Толстым? Прежде всего — глаза. Впечатление тех, кто знал Льва Николаевича близко, о них весьма неоднозначно: серые, серо-стальные, светящиеся из-за нависших бровей, острые, колючие, пронизывающие насквозь, светящиеся, как фонарики, маленькие, по-зверски зоркие и даже волчьи… И. Е.
Репину казалось, что “из-под его густых грозных бровей светятся фосфорическим светом и блеском глаза строгого покаяния…” А художник Н. И. Шатилов замечал: “Что более всего привлекало в его наружности, так это выразительные, глубоко сидящие под густыми бровями темно-голубые глаза…” У врубелевского Пана глаза голубые и выразительные.
Тот же Репин, глядя на изображение Пана, увидел, что у него “плечо смято”. Художник согласился. Известный артист Александринского театра Ю. М. Юрьев, познакомившись в доме своего деда с Толстым, вспоминает: “У него была привычка держать одно плечо выше другого”. Может быть, это заметил и Врубель?
Теперь о руках. Прислушаемся к впечатлению о Толстом врача С. Я. Елпатьевского: “Но больше всего поразил меня крестьянский облик его — сутуловатые плечи, большие руки, словно всю жизнь тяжело работавшие, и мужицкая седая борода, не по-графски обряженная, — типичный облик крупного и костистого старика, великорусского крестьянина…” А вот восприятие А. М.
Горького: “У него удивительные руки — некрасивые, узловатые от расширенных вен и все-таки исполненные особой выразительности… Он похож на Бога, не на Саваофа или олимпийца, а на этого русского Бога, который сидит на кленовом престоле под золотой липой”. Не такие ли руки у врубелевского Пана: большие, некрасивые, узловатые? И сидит он на пне на фоне деревьев.
Таким образом, подводя черту своим предположениям, я считаю, что “Пан” Врубеля — это, конечно, не буквальный портрет Толстого, а схожее с ним изображение в сказочном обличье.
Читатель, не согласный с моим выводом, может возразить: как так? Ведь у Врубеля с Толстым было так много противоречий, и даже, по воспоминаниям знавших художника, Толстой был просто неприятен ему, и вдруг черты своего противника воплощены на холсте.
Нужно не забывать, что истинный художник — существо вдохновенное, экспансивное и в минуты творчества может пребывать вне всякой, так сказать, “политики”.
А для Врубеля образ Толстого был достаточно запоминающимся, ярким, да и в обыденной жизни, несмотря на разногласия, не был для него проходной фигурой, ибо время от времени он невольно вспоминал о нем в письмах, в разговорах, а то и в дискуссиях.
Так что при написании “Пана” внешние черты Толстого вполне могли явственно предстать перед художником.
P. S. Через десять лет после появления “Пана” польский художник Ян Стыка написал картину, где изобразил Льва Толстого за написанием нашумевшей тогда статьи “Не могу молчать”.
Композиция картины Стыки весьма напоминает композицию врубелевского “Пана”: верхняя часть картины так же заполнена российским пейзажем, такими же тонкими кривыми березками, как у Врубеля; ниже пейзажа — фигура Толстого, напоминающая Пана взлохмаченной седой шевелюрой и густой бородой, широким носом, только герой сюжета Стыки сидит на темном фоне не со свирелью, а с пером в руке. Ян Стыка, бывавший в России, надо полагать, был знаком с картиной “Пан” и, возможно, под ее впечатлением черты Пана увидел и в образе Толстого.
Художник послал репродукцию своей картины Толстому, на что писатель ответил: “Милостивый государь! Я получил репродукцию Вашей картины, которой я очень восхищаюсь”.
И еще. Правда, это не имеет прямого отношения к Врубелю. Но любопытно! Через три года после появления “Пана”, то есть в 1902 году, Софья Андреевна в Гаспре сделала фотографию супруга с дочерью Татьяной.
На фотографии Толстой сидит в такой же позе, как на картине Пан, но только в кресле, такой же прямой взгляд на зрителя, густая борода и такое же положение левой руки.
Создается впечатление, что Толстой позирует художнику.
http://magazines.russ.ru/neva/2004/4/usp25-pr.html
