Содержание
Безверие
О вы, которые с язвительным упреком, Считая мрачное безверие пороком, Бежите в ужасе того, кто с первых лет Безумно погасил отрадный сердцу свет; Смирите гордости жестокой исступленье: Имеет он права на ваше снисхожденье, На слезы жалости; внемлите брата стон, Несчастный не злодей, собою страждет он.
Кто в мире усладит души его мученья? Увы! он первого лишился утешенья! Взгляните на него – не там, где каждый день Тщеславие на всех наводит ложну тень, Но в тишине семьи, под кровлею родною, В беседе с дружеством иль темною мечтою.
Найдите там его, где илистый ручей Проходит медленно среди нагих полей; Где сосен вековых таинственные сени, Шумя, на влажный мох склонили вечны тени. Взгляните – бродит он с увядшею душой, Своей ужасною томимый пустотой, То грусти слезы льет, то слезы сожаленья.
Напрасно ищет он унынью развлеченья; Напрасно в пышности свободной простоты Природы перед ним открыты красоты; Напрасно вкруг себя печальный взор он водит:
Ум ищет божества, а сердце не находит.
Настигнет ли его глухих Судеб удар, Отъемлется ли вдруг минутный счастья дар, В любви ли, в дружестве обнимет он измену И их почувствует обманчивую цену: Лишенный всех опор отпадший веры сын Уж видит с ужасом, что в свете он один, И мощная рука к нему с дарами мира
Не простирается из-за пределов мира…
Несчастия, Страстей и Немощей сыны, Мы все на страшный гроб родясь осуждены. Всечасно бренных уз готово разрушенье; Наш век – неверный день, всечасное волненье.
Когда, холодной тьмой объемля грозно нас, Завесу вечности колеблет смертный час, Ужасно чувствовать слезы последней Муку – И с миром начинать безвестную разлуку! Тогда, беседуя с отвязанной душой, О Вера, ты стоишь у двери гробовой, Ты ночь могильную ей тихо освещаешь, И ободренную с Надеждой отпускаешь… Но, други! пережить ужаснее друзей! Лишь Вера в тишине отрадою своей Живит унывший дух и сердца ожиданье.
«Настанет! – говорит,- назначено свиданье!»
А он (слепой мудрец!), при гробе стонет он, С усладой бытия несчастный разлучен, Надежды сладкого не внемлет он привета,
Подходит к гробу он, взывает… нет ответа!
Видали ль вы его в безмолвных тех местах, Где кровных и друзей священный тлеет прах? Видали ль вы его над хладною могилой, Где нежной Делии таится пепел милый? К почившим позванный вечерней тишиной, К кресту приникнул он бесчувственной главой Стенанья изредка глухие раздаются, Он плачет – но не те потоки слез лиются, Которы сладостны для страждущих очей И сердцу дороги свободою своей; Но слез отчаянья, но слез ожесточенья. В молчаньи ужаса, в безумстве исступленья Дрожит, и между тем под сенью темных ив, У гроба матери колена преклонив, Там дева юная в печали безмятежной Возводит к небу взор болезненный и нежный, Одна, туманною луной озарена, Как ангел горести является она; Вздыхает медленно, могилу обнимает – Всё тихо вкруг его, а, кажется, внимает. Несчастный на нее в безмолвии глядит, Качает головой, трепещет и бежит,
Спешит он далее, но вслед унынье бродит.
Во храм ли Вышнего с толпой он молча входит, Там умножает лишь тоску души своей. При пышном торжестве старинных алтарей, При гласе пастыря, при сладком хоров пенье, Тревожится его безверия мученье.
Он Бога тайного нигде, нигде не зрит, С померкшею душой святыне предстоит, Холодный ко всему и чуждый к умиленью С досадой тихому внимает он моленью.
«Счастливцы! – мыслит он, – почто не можно мне Страстей бунтующих в смиренной тишине, Забыв о разуме и немощном, и строгом,
С одной лишь верою повергнуться пред Богом!»
Напрасный сердца крик! нет, нет! не суждено Ему блаженство знать! Безверие одно, По жизненной стезе во мраке вождь унылый, Влечет несчастного до хладных врат могилы. И что зовет его в пустыне гробовой –
Кто ведает? но там лишь видит он покой.
1817
Прослушать:
О пушкине, о боге, о стихах
T –
Вначале необходимые пояснения. Я – человек внеконфессиональный. Может быть, отчасти потому, что вопросы религии меня всегда глубоко интересовали. Я с готовностью принимал любые объяснения – и экзегетику, и герменевтику. Я читал и философские трактаты, и теологические труды.
Я полюбил книги Павла Флоренского и Мартина Бубера. Мои друзья-востоковеды снабжали меня и книгами мусульманских и буддистских мудрецов. А больше всего я занимался традициональными африканскими верованиями и ритуалами (это моя профессия).
Я понимаю, что человек, принадлежащий к определенной конфессии, должен полагать именно ее единственно подлинной, но возможно ли вступать в спор с другим человеком, для которого религиозная истина в другом или формулируется иначе? Проповедание своей веры в чуждой среде может быть подвигом, но в этом акте всегда присутствует колониальная идеология.
Как говорил Хармс, «Когда два человека играют в шахматы, мне всегда кажется, что один другого околпачивает. Особенно если они играют на деньги. Вообще же мне противна всякая игра на деньги. Я запрещаю играть в моем присутствии» .
Попытка обратить кого-либо в свою веру мне всегда кажется «околпачиванием» и насилием. Тем более, что мифология неопровергаема и неопровержима. Ей может быть противопоставлена не последняя истина, а другая мифология. Потому что ошибки неотделимы от мифа, являясь его частью, а значит и частью истины.
Я не утверждаю, будто вера слепа, но она всегда мифологична. Меня очень расстраивает, например, такой аргумент: «Это нельзя объяснить иначе, как тем-то и тем-то». А раз автор аргумента не в состоянии объяснить это иначе, то участники дискуссии призываются принять за истину «то-то и то-то».
Между тем, после слов «это нельзя объяснить» следует ставить точку.
Мне чрезвычайно интересны рассказы ученых физиков и математиков о современных открытиях в их областях (в которых я полнейший профан), особенно, когда они указывают на эстетические критерии при выведении формул и формулировании законов, но мне представляется совершенно излишним и избыточным аппеляция к современным научным достижениям в споре об истинности или ложности религиозных воззрений. Тем более огорчительны победительные интонации, рано или поздно являющиеся в аргументах оппонентов с обеих сторон.
Миф надо стараться понять, насколько это возможно, но им нельзя посрамить или уничтожить другой миф. Не следует сражаться мифами. Клод Леви-Стросс, занимаясь историей Эдипа , остроумно включил в корпус рассмотрения вариантов фрейдовский анализ. Теперь можно сказать, что и исследование самого Леви-Стросса должно быть включено в дальнейшие толкования структуры сюжета.
Я хочу попытаться сказать кое-что о своей вере, хотя убежден, что свое credo люди формулируют лишь под давлением обстоятельств или же сами так или иначе оказывая давление. Надеюсь, что никого не задену этими заметками.
Меня давно волнует один эпизод из русской жизни, связанный с именем Пушкина и множество раз подвергнутый приторно-елейному истолкованию различными религиозными писателями. В 1828 году поэт написал в свой день рождения гениальные стихи, по силе своей горестности сопоставимые с «Книгой Иова».
Я приведу их целиком:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
Не буду входить в биографические подробности и обстоятельства, при которых возникли эти строки. Напомню только, что они тесно примыкают к другому стихотворению: «Когда для смертного умолкнет шумный день» с его пронзительным, сбивающим с ног окончанием –
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Когда стихотворение, датированное днем рождения Пушкина, было опубликовано, на него неожиданно отозвался… митрополит Филарет. Об этом отзыве Пушкин узнал не прямо от Филарета, а из письма Елизаветы Хитрово – восторженной почитательницы обоих участников заочного диалога. Мы знаем об этом из письма Вяземского А.И.
Тургеневу, в котором говорится следующее: «Он [Пушкин] был задран стихами его преосвященства, который пародировал или, лучше сказать, палинодировал стихи Пушкина о жизни, которые нашел он у общей их приятельницы, Елизаветы Хитровой, пылающей к одному христианской, а к другому – языческой любовью».
Ирония Вяземского в адрес Хитрово понятна: она находится в русле тех насмешечек, которые строили над дамой приятели, потешаясь над пылкостью ее чувствований (но не ее преданностью в дружбе).
Получив письмо Филарета, она, должно быть, была счастлива: сошлись, наконец, два наиболее почитаемых ею в России человека! Но что еще за информация содержится в сообщении Вяземского? Филарет прислал для передачи первому поэту России стихи собственного сочинения. Да и не просто стихи, но пародию на творение Пушкина. Далее Вяземский уточняет: не пародия в собственном смысле слова, но палинодия.
Вяземский практически вводит в русский обиход французский глагол palinodier, отсылая к жанру древнегреческой литературы палинодии, который подразумевает, что автор отрекается от написанного им самим ранее.
Помимо шока, который испытываешь, осознав, что священнослужитель обращается к поэту (Пушкину!) в стихотворной форме, нельзя не ощутить и потрясение от того, что послание Филарета написано как бы от лица самого Пушкина и, следуя жанру, обозначенному Вяземским, от Пушкина отрекается! Отсюда и слово пародия, тоже произнесенное Вяземским. Тут только почтение к сану не позволит сказать вслух слова, сказанные Пушкиным в свой собственный адрес в минуту восхищения собственным творением: «Ай, да …сукин сын!» Мы узнаем также, что Пушкин был «задран», то есть задет Филаретом.
Помимо стихов поэта, написанных в ответ, есть еще замечание Пушкина в письме к Елизавете Хитрово, исполненное по-французски (неизвестно, знал ли уже Пушкин стихи Филарета или это еще только предварительная реакция на сам факт заочной коммуникации): «De vers d'un chretien, d'un eveque Russe en response a des couplets sceptiques! C'est vraiment une bonne fortune». (Прошу прощения за отсутствие необходимых для французского письма диакритических знаков – В.Б.)
Перевожу: «Стихи христианина, русского епископа – в ответ на скептические куплеты! Вот так удача!» Право, странно, что кто-то мог принять эти слова за чистую монету и за энтузиазм от чести, оказанной «ничтожному сыну мира». Тут что ни слово, то насмешка.
«Стихи христианина» – эка невидаль! А и сам Пушкин-то кто, если не христианин? «Русский епископ»! Да нет в России епископов. Так можно выразиться, лишь разъясняя несведущему иностранцу, какую приблизительно ступень в церковной иерархии занимал Филарет. «Скептические куплеты»! Это об одном из самых трагических стихотворений Пушкина.
Так поэт отзывался о «площадной» поэзии, в крайнем случае о куплетах «Беранжера». «Вот так удача» – как минимум, двусмысленность.
Ну, и приведем же, наконец, стишки «русского епископа»:
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Душу сам наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал.
Вспомнись мне, забытый мною,
Просияй сквозь мрачных дум,
И созиждется Тобою
Сердце чисто, правый ум.
Филарет переиначил смысл каждой строчки, усердно хватаясь за уже готовые рифмы.
Церковные или воцерковленные писатели слащаво говорят, что митрополит «пожалел» Пушкина, принял близко к сердцу его страдания и попытался научить его, как с помощью Бога можно справиться с личными невзгодами, и что Пушкин почувствовал добросердечие и расположение иерарха, смиренно приняв его поучение. Отцы, вы это всерьез? Вот эти беспомощные, плоские вирши первый поэт России мог принять как поучение?
Да вы представьте себе перевернутую картину ( тоже своего рода палинодию).
Вот Пушкин входит в храм, где произносит проповедь Филарет, и, словно бы Пушкин-райот, легонько отодвигает пастыря, говоря: «А вот послушай теперь, как надо бы». И опровергает пословно проповедь священника, сохраняя нетронутыми лишь цитаты из Библии, произносимые на церковно-славянском языке. Каково?
Вот стихи, которыми Пушкин смиренно отвечал Филарету:
В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Серафима
В священном ужасе поэт.
Многие сочли такой ответ подобострастным.
Послушайте, однако, что на самом деле говорит Пушкин: «Внемлет арфе Серафима» (это стишки-то русского епископа «арфа Серафима»? впрочем, считается, что был первоначальный вариант «арфе Филарета» – совсем уж издевательский : «фе-фи»!) В священном ужасе? Откуда же ужас – от «благоуханных речей»? А и это стихотворение – великое! Хотя бы фонетикой своей!
Какие-то нынешнего времени параллели возникают. Как-то приходит на ум отец Чаплин. А вот послушайте еще, что известно о митрополите Филарете. Другой митрополит, современник Филарета, В.М.
Голицын вспоминал, что Филарет «любил вмешиваться в то, что его не касалось, но что, по его мнению, было крамольным, кощунственным или безнравственным. Так, он пытался добиться запрещения поэмы Данте […
] или, по крайней мере, перемены ее заглавия, так как, по его мнению, сочетание слов «Божественная комедия» недопустимо с православной точки зрения».
К Пушкину Филарет подбирался неоднократно, вплоть до доноса Бенкендорфу, что в «Евгении Онегине» допущено выражение «И стаи галок на крестах», что является безусловным оскорблением святыни. «Филарет критиковал,- пишет Голицын, – в «Борисе Годунове» сцену кельи отца Пимена, в которой лежит на полу Гришка Отрепьев, во-первых, потому, что в монастырях монахи не спят по двое (sic!); положим, это так; но далее: зачем заставлять Отрепьева валяться на полу».
Господа церковные писатели, скажите, положа руку на сердце, неужели вы думаете, что знаете о Боге больше, чем знал о нем Пушкин? Собственно говоря, вообще стихи и искусство в целом, даже там, где вам мнится кощунство, есть «трансляция» Бога.
Всякий, кто пробовал подержать во рту хотя бы вот одну эту строчку «Редеет облаков летучая гряда», получил религиозное сообщение. (Религия – от латинского religare «связывать», «обвязывать», то есть всеобщая взимосвязанность).
Всякая метафора, а также поиски метафор, соединяющих «далековатые понятия» есть деятельность религиозная. Всякое прямое суждение о Боге – ошибочно и противоречит максиме о Его неисповедимости, однако же высказывание такого рода, как «редеет облаков..
» (могу повторять его бесконечно) свидетельствует о Нем , к какой бы конфессии вы не принадлежали, равно, если вы и вне всяческих конфессий.
Поэты и сами любят сказать, что их стихи – это подслушанные голоса, что «просто прдиктованные строчки» ложатся на их листы. А затем они восклицают: «сегодня я – Бог!» Или находятся люди, которые им это сообщают. Пушкинский Сальери обращается к собеседнику: «Ты, Моцарт, – Бог, и сам того не знаешь! Я знаю, я!»
Да знает Моцарт, знает – и гораздо полнее, чем Сальери, но… «божество мое проголодалось». Пушкин, конечно же, слышал голоса, но никогда не записывал под диктовку: он все испытывал, нащупывал, проверял. Посмотрите на его черновики, полные яростных зачеркиваний и помарок.
Способ передачи видений у Пушкина не похож на тот, каким пользовался, например, пророк Мохаммед, за которым записывали его речи, произнесенные в трансе. «Плохая физика, – по словам Пушкина,- но какая поэзия!» (Это о Коране). Пушкин отчасти завидовал Мицкевичу за то, что тому был дан импровизационный дар (см. «Египетские ночи»).
Но сколько же у Пушкина стихов, в которых Бог совершенно явствен!
Я вспоминаю свои впечатления от прочтения одной из статей известного пушкиниста (передаю по памяти: не перечитывал), в которой он рассказывает, как к нему пришла замотанная в платок женщина с воспаленными глазами и буквально потребовала, чтобы он немедленно разоблачил сплетни о том, что Пушкин является автором «Гавриилиады», а стало быть, кощунником. Чувствовалось, что автору было неловко за Пушкина, потому что он, по совести, не мог опровергнуть факта, но ему все-таки очень хотелось оправдаться за Пушкина, объяснить, что это еще незрелый Пушкин, что это всего лишь юные соки и т. п. Мне было стыдно за пушкиниста: в сущности, оправдываться за поэта – все равно что писать вместо него палинодию. Пушкин сам себя казнил: «И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю … но строк печальных не смываю». И не наше это дело – смывать пушкинские строки. В любых, самых кощуественных стихах Пушкина больше Бога, чем в трудах самых испытанных богословов.
Я думаю, что то, что я нахожу в поэзии родного мне русского языка, безусловно, есть и в поэзии других языков. Грузины рассказывали мне, что находят Бога уже в первой строчке известного творения Шота Руставели. Но, читая стихи на знакомых мне, но неродных языках, я могу лишь предполагать или подозревать присутствие Бога. Русская поэзия дарит мне это счастье.
Когда мне плохо, я невольно твержу про себя:
Редеет облаков летучая гряда;
Звезда печальная, вечерняя звезда,
Твой луч осеребрил увядшие равнины,
И дремлющий залив, и черных скал вершины;
Люблю твой слабый свет в небесной вышине:
Он думы разбудил, уснувшие во мне.
Я помню твой восход, знакомое светило,
Над мирною страной, где все для сердца мило,
Где стройны тополы в долинах вознеслись,
Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,
И сладостно шумят полуденные волны.
Там некогда в горах, сердечной думы полный,
Над морем я влачил задумчивую лень,
Когда на хижины сходила ночи тень —
И дева юная во мгле тебя искала
И именем своим подругам называла.
Credo!
Пушкин и религия ≪ Scisne?
Огромное счастье для русской классической литературы в том, что начало ей положил гений великого Пушкина – гений жизнерадостный, сугубо земной, не тронутый мистицизмом и религиозными иллюзиями, гений, по выражению Горького, «психически здоровый и оздоровляющий». Благодаря этому вся последующая русская литература получила ярко выраженный реалистический, атеистический отпечаток.
Это всегда радовало поборников прогресса и приводило в ярость мракобесок, охранителей самодержавного правопорядка. «Посмотрите! – восклицал архиепископ одесский и херсонский преосвященный Никанор, выступая в церкви Новороссийского университета в день 50-й годовщины смерти Пушкина.
– Посмотрите, до него все наши лучшие писатели – Ломоносов, Державин, Карамзин, Жуковский – были истинные христиане.
С него же, наоборот, лучшие писатели стали прямо и открыто совращаться в язычество… Даровитейшие, самые модные из писателей взывают к общественному перевороту… Помолимся, да сгонит господь эту тучу умственного омрачения, нагнанную отчасти и предосудительным примером поэта…»
У рясоносных защитников алтаря и царского престола были все причины метать громы и молнии против Пушкина и при жизни его, и долгие десятилетия после смерти.
Вся его жизнь, поэта и мыслителя, все богатейшее творческое наследие провозглашают и утверждают идеи добра, справедливости, свободы – свободы от всего, что угнетает человека, ставит на колени, в том числе и от духовных уз, от «мглы предрассуждений», от «предрассудков вековых», от «ложной мудрости», как называл Пушкин религию.
Атеизм Пушкина – неотъемлемая часть его материалистического мировосприятия, его здорового нравственного облика. И весьма существенная.
Нельзя забывать, что Пушкин жил и творил в мрачную эпоху, когда официальная религия – православие – была прочной уздой, державшей в рабстве трудящиеся массы, когда безбожие и богохульство карались как тягчайшее преступление.
Какое же богатырское мужество надо было иметь, чтобы через всю жизнь пронести верность свободолюбивым идеалам, см’ело провозглашать их каждой написанной и напечатанной строкой!
Пушкин всегда был безбожником.
Воспитанный в семье, весьма равнодушной к религии, еще в детстве приобщившийся к идеям французских просветителей, зачитывавшийся Вольтером, вдохнувший в Царскосельском лицее свободолюбивого и антирелигиозного «лицейского духа», Пушкин очень рано определил для себя отношение к религии, к духовенству, к «священным» книгам. Это явственно отразилось уже в первых его стихотворных опытах. В 14 лет он пишет шутливую по форме, антирелигиозную по сути поэму «Монах». В первое увидевшее свет стихотворение «К другу стихотворцу» включает едкую и остроумную, несомненно восходящую к народному анекдоту басню о лицемерии религиозной морали. «Городок», «Бова», «Тень Фонвизина», «Из письма к В. Л. Пушкину» – в этих и многих других лицейских стихах Пушкин так или иначе выражает свое отрицательное, насмешливое отношение к религии, ее догмам, ее служителям.
Пушкинский атеизм не просто умозрительное, рационалистическое отрицание бога, а часть материалистического восприятия окружающего мира – мира материального, в котором для бога не остается места.
Вот юношеская «Элегия». Поэт, будто бы в предчувствии смерти, прощается с миром:
Прости, светило дня, прости, небес завеса,
Немая ночи мгла, денницы сладкий час,
Знакомые холмы, ручья пустынный глас,
Безмолвие таинственного леса…
Это материальный, земной мир, об уходе из него скорбит поэт. И никаких мыслей о божестве, о его власти над жизнью и смертью человека, об утешении веры. Наоборот: «вера тихая меня не утешала». Поэт ясно сознает, что такое смерть: «хладная могила», «сумрак роковой», «ничтожества спокойный мрак», «вечная тьма».
Скорбная минута прощания с жизнью не освещена для него верой в потустороннее бытие: «последний взор моих очей луча бессмертия не встретит», «тихий дух умрет в изнеможенье».
«Дух умрет» – умрет бессмертная, божественная, по учению церкви, душа! Поэт начисто отрицает важнейшие религиозные представления о душе, о загробном воздаянии.
В послелицейские, преддекабристские, годы в Петербурге и в ссылках мужает вольнолюбивая, гражданственная муза Пушкина, осмысленнее, активнее, целенаправленнее становятся и его атеистические убеждения.
Поэт глубже осознает социальную роль религии как пособницы тиранов в угнетении народа. «Мои элегии писаны против религии и правительства», – сообщает он одному из друзей.
В свободолюбивых стихах этого периода рядом с призывами к ниспровержению тронов стоят и гневные строчки против охраняющих их алтарей. Трон и алтарь, «неправедная власть» и «мгла предрассуждений», религия – вот главные враги свободы.
«Насчет небесного царя, а иногда насчет земного» – так определяет сам Пушкин точный адрес своей политической сатиры, достигающей вершины гневной, бунтарской силы в известном четверостишье:
Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.
Ядовитые эпиграммы на архимандрита Фотия, богохульные ноэли, гимн человеческому разуму «Вакхическая песня», полное скрытого смысла «Послание цензору» и откровенно антирелигиозное и революционное послание В. Л.
Давыдову, лирическая «Птичка» и поэтические «Подражания Корану», кощунственные шутки «Христос воскрес», «Десятая заповедь», «Письмо к Ви-гелю» и знаменитая «Гавриилиада» – эти и еще многие произведения той поры вышли из-под пера зрелого, глубоко и смело мыслящего атеиста.
В «Гавриилиаде» Пушкин с убийственным вольтеровским сарказмом издевается над богом, который в его изображении оказывается, по сути, вовсе и не нужным («не правил он ничем – и без него все шло своим порядком»), высмеивает самые основополагающие догматы христианского вероучения – о первородном грехе, о непорочном зачатии Христа. Насколько меткими были сатирические стрелы «Гавриилиады», свидетельствует хотя бы донесение полковника Бибикова шефу жандармов Бенкендорфу о том, что Пушкин «нападает с опасным и вероломным оружием насмешки на святость религии, этой узды, необходимой для всех народов, а особенно для русских».
Интересно стихотворение этого периода «Свободы сеятель пустынный», которое сам Пушкин назвал «подражанием басне умеренного демократа Иисуса Христа».
В нем ярко выражена несостоятельность религиозных нравственных поучений, не способных принести освобождение угнетенным народам.
Тот, кто глубже задумается над этим стихотворением, поймет, что как раз евангельская проповедь и превращает людей в бессловесное стадо, которое «должно резать или стричь».
Важным этапом формирования атеистического мировоззрения Пушкина стало его пребывание в Одессе. Отсюда он писал одному из друзей: «…Беру уроки чистого афеизма.
Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил.
Он исписал листов 1000, чтобы доказать, что не может существовать разумного существа, творца и вседержителя, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души».
Пушкина ссылают в Михайловское, причем в дополнение к обычному полицейскому надзору был установлен еще и надзор по духовному ведомству. Эта ссылка- не только два года напряженных творческих трудов, но и дальнейшие раздумья над проблемами религии, беседы с духовными лицами, внимательное чтение религиозной литературы.
Об этом с особым умилением рассказывают те, кто поверил усиленно насаждавшейся церковниками легенде, будто грешивший в юности богохульством Пушкин в зрелых годах обрел веру в бога.
По этой легенде, сосланный в Михайловское Пушкин, потрясенный печальным примером декабристов, наконец раскаялся в своих заблуждениях, возлюбил царя небесного (а заодно и земного, нового самодержца – Николая II и стал правоверным христианином, даже воспел свою веру в бога во многих стихах.
На самом же деле Пушкин, читая в Михайловском «священные» книги, все больше утверждался в мысли, что они всего лишь поэтические памятники. Он ходил в церкви, в монастыри, на ярмарки и проникался народным, стихийно-атеистическим духом, так замечательно переданным впоследствии в «Сказке о попе и о работнике его Балде».
Пушкин здесь убедился, как глубоко коренится «в нашем народе презрение к попам и равнодушие к отечественной религии; ибо напрасно почитают русских суеверными: может быть, нигде более, как между нашим простым народом, не слышно насмешек на счет всего церковного», и пришел к выводу, которого не изменил до конца жизни: «Религия чужда нашим мыслям и нашим привычкам, к счастью…»
В бумагах, писанных в Михайловском, сохранился интересный отрывок, который пушкинисты условно назвали «Создание мира».
Это – материалистическое по своей сущности, поэтическое переложение библейской легенды о сотворении мира, причем из этой легенды исключен… бог.
Такая «безбожная», откровенно антирелигиозная полемика со «священным писанием» характерна для Пушкина, для которого в материальном мире не было места для бога.
В Михайловском Пушкин размышлял о социальной роли религии, ее значении в истории русского народа. Печатью этих раздумий ярко отмечен написанный здесь «Борис Годунов», а позже они отразились в «Истории Пугачева», в неоконченной «Истории Петра».
В последние годы жизни Пушкин много раздумывал и над нравственной стороной религии. В «священной истории», в «житиях святых» он искал сюжеты и образы для своих произведений.
Об этих раздумьях и поисках свидетельствуют и лирические стихотворные циклы 30-х годов, и публицистические, критические статьи, и наброски незаконченных произведений, и многочисленные письма, и дневниковые записи, и журнал «Современник», который Пушкин издавал в течение последнего года своей жизни, и обширная подборка специальной литературы в его библиотеке.
Интерес Пушкина к религии несомненен. Но за этим интересом мы не находим того, что делает человека верующим, – веры в бога. Это интерес поэта, интерес историка, социолога, этнографа, лингвиста, и нет ни одного стихотворения, ни одного прозаического произведения, ни одной статьи, ни одного даже частного письма, где Пушкин представал бы перед нами как человек, верящий в бога.
Да, он умел – и гениально умел – проникать в душевный мир верующего, передавать его мысли и чувства. Передавать, но не сливаться с изображаемым – в этом все дело. Герой, изображенный художником, и сам художник – ведь не одно лицо, даже если этот герой – «я» лирического стихотворения.
И когда такой герой восклицает, к примеру: «Туда б, в заоблачную келью, в соседство бога скрыться мне!», то вряд ли правомерно делать из этого вывод, что написавший это поэт и вправду верит, будто бог обитает за облаками, и всерьез намерен уйти в монастырь.
Вдумчивый анализ приводит к выводу, что все, даже самые «религиозные» стихотворения Пушкина, такие, как «Пророк», «Странник», «Отцы пустынники и жены непорочны», «Мирская власть», вовсе не свидетельствуют о том, что к концу жизни Пушкин уверовал в бога.
Советская литературоведческая наука начисто развенчала легенду о религиозности Пушкина, о «блудном сыне» Пушкине, вернувшемся якобы в лоно церкви.
И ошибочны утверждения, которые и сейчас еще порой можно встретить в нашей литературе, – будто Пушкин «не был последовательным атеистом», будто у него в этом вопросе были «колебания» (правда, тут обычно добавляют «отдельные»).
Конечно, Пушкин не был и не мог быть атеистом в нашем смысле слова – марксистским атеистом, но он был атеистом – и атеистом последовательным!- в том смысле, что в бога не верил, всем своим творчеством отвергал религию.
Джулиан Лоуэнфельд. Пушкин – духовное противоядие / Православие.Ru
Бывает, узнав, что я Пушкина перевожу, меня спрашивают – то с насмешкой, то с сочувствием: «Поэзия – вещь прекрасная, а кто квартплату за вас платить будет? Пушкин, что ли?» Многие удивляются, когда я отвечаю не шутя, что именно Пушкин.
Потому что они думают так же, как и тот тележурналист, недавно с сомнением спросивший у меня: «Да разве актуален Пушкин сегодня?»
Нас мало избранных, счастливцев праздных, Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов…
Не хочется опускаться до рассуждений об «актуальности» вечной красоты, особенно перед теми, кому нужна лишь польза да прибыль во всем. Хочется сказать о другом.
О том, что Пушкин – по-пифагорейски целитель, ведь пифагорейцы (как раз жрецы Единого Прекрасного) лечили больных не только зельями, а стихами, веря в целительную силу молитвенной поэзии.
Но скажу, чем еще Пушкин «актуален»: Пушкин – Евангелие в стихах, духовное противоядие от окружающей нас пошлости и уныния. И Пушкин особенно нужен нам, «интеллигентам», так как он лечит самую неизлечимую болезнь интеллигентности – пессимизм.
«Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует – все суета!» (Еккл. 1: 2).
Екклесиаст выражает то, что мы современным языком определяем как депрессия. Трагедия жуткая, когда мы не видим смысла в жизни. Древнейшее стихотворение мира, найденное при раскопках города Ур в Месопотамии, тому свидетель:
Несчастный современный человек! Таскается один-одинешенек По шумным улицам грязного города, Голова у него раскалывается от едкой боли. Он уже не слышит голос бога своего,
Поющего ему в тишине.
Несчастный современный человек – 5 тысяч лет тому назад! Что-нибудь изменилось? Только хуже стало! Из Шумерии духовному страдальцу уже прямая дорога через миллениумы, через того же Екклесиаста до ада Макбета Шекспира:
Мы дни за днями шепчем: «Завтра, завтра». Так тихими шагами жизнь ползет К последней недописанной странице. Оказывается, что все «вчера» Нам сзади освещали путь к могиле. Конец, конец, огарок догорел! Жизнь – только тень, она – актер на сцене. Сыграл свой час, побегал, пошумел – И был таков. Жизнь – сказка в пересказе Глупца. Она полна трескучих слов
И ничего не значит.
Примерно к такому мучительному заключению приходит весь современный театр. Беккет, О’Нил, Жироду, Йонеско, Уильямс, Миллер, Ортон, Вампилов, Мэмет, Фо… Все они – гении пессимизма, все, как Сартр, доказывают как раз то, что и Блок нам объявил:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века –
Все будет так. Исхода нет.
И обреченный Мандельштам нам передал грустный (хоть певучий) привет из Шумерии:
Я скажу тебе с последней прямотой:
Все лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой.
Уже в преддверии XXI века, жестоко отвергая даже мимолетное утешение поэзии, унылый гений современного британского театра Гарольд Пинтер злорадствовал с насмешкой: «Убери этот едкий бренди! Он смердит современной литературой» (из его пьесы «Измена»).
Понятно, почему у народа «брэнд» высокой литературы в целом падает. Народ духовно голодает при общественном перерождении веры в цинизм, надежды – в уныние и тепла любви – в «cool» равнодушие.
Когда художников сменили «продюсеры» и эстетику сменили «рейтинги», само собой вино поэзии и музыки превращается в духовную «кока-колу», ибо мысли только о «цене» обесценивают искусство. Как амазонские бабочки в «Красной книге», духовность и тонкость редеют, а плодятся, как вирусы, пошлость и наглость.
Все это мы чувствуем и… увы! видите, я тоже жалуюсь. К скоро ожидаемому концу обитаемого света мы все давным-давно готовы.
Но все-таки грех нам бессвязно «ныть», когда жизнь у нас одна! Пушкин заметил: «Говорят, что несчастье – хорошая школа. Может быть, но счастье – лучший университет». Физика почти доказала уже, что мысль – материальна. «В начале было Слово». Искусство сотворяет – а не только отражает мир. Лермонтов писал:
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,
Такая пустая и глупая шутка.
Но нельзя смотреть на жизнь только «с холодным вниманием вокруг», не то мы сами охолодим нашу жизнь. (Мне иногда думается, что весь феномен глобального потепления – последствие не только выхлопов углекислого газа и метана, но и плод духовного похолодания.
Быть может, продолжение всей нашей жизни на планете Земля истинно зависит от возможности нашего скорейшего перехода от «мудрости» разумной депрессии к «глупости» искреннего сердечного тепла и веры.
) Нужно, как Пушкин, смотреть на жизнь с теплым вниманием вокруг:
Вся комната янтарным блеском Озарена! Веселым треском
Трещит затопленная печь…
В VIII главе «Евгения Онегина» герой, удрученный холодностью Татьяны, вдруг начинает читать:
И что ж? Глаза его читали, Но мысли были далеко; Мечты, желания, печали Теснились в душу глубоко. Он меж печатными строками Читал духовными глазами Другие строки. В них-то он
Был совершенно углублен.
Призвание художника – учить нас видеть духовными глазами, понимать не только умом, а душой. Иначе:
Пока не требует поэта К священной жертве Аполлон, В заботах суетного света
Он малодушно погружен.
Ныне в заботах «суетного света» про священное призвание искусства, конечно, забыто.
Угождая самым низменным вкусам, продюсеры современных «шоу» и «блокбастеров» кино и ТВ чувствуют себя вынужденными ограничивать безвкусицу и святотатство лишь только бюджетом.
Они думают: к чему духовность, когда «время – деньги», когда якобы нам нужны лишь шок да шик и негласное кредо делового и политического мира: «не пойман – не вор»? Ответ словами Пушкина: «Цель искусства – не какая-то польза, а созидание прекрасного…»
«Правда» обыденной жизни, быта, «фактов» и «новостей» – это всего лишь майя (иллюзия), как понималось уже в древних санскритских ведах. Над правдой есть Истина. А Истина в вере, в надежде, в любви.
Пушкин это понимал. Поэтому даже его холод греет:
Мороз и солнце; день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный, – Пора, красавица, проснись! Открой сомкнуты негой взоры, Навстречу северной Авроры
Звездою севера явись!
В Пушкине уникально сочетается несказанное тепло его «всемирной отзывчивости русской души» (словами Достоевского) с восхитительной свободой мысли просвещенного западного интеллектуала. «Я по совести исполнил долг историка: я изыскивал истину с усердием и изучал ее без криводушия, не стараясь льстить ни силе, ни модному образу мыслей».
Не дорого ценю я громкие права, От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги Мне в сладкой участи оспоривать налоги Или мешать царям друг с другом воевать; И мало горя мне, свободно ли печать Морочит олухов иль чуткая цензура В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова. Иные, лучшие мне дороги права; Иная, лучшая потребна мне свобода: Зависеть от властей, зависеть от народа –
Не все ли нам равно? Бог с ними.
«Иная, лучшая свобода» Пушкина равно пугает и радикалов, и консерваторов. Они ведь вечно между собой борются беспощадно «за правду». А Пушкину дороже милосердие, дороже Истина, поэтому «Бог с ними»…
Никому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать; для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи; По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья.
– Вот счастье! вот права…
Конечно, Пушкин прекрасно понимал трагизм жизни. Он же сказал: «Боже! Как грустна наша Россия!» И все-таки Пушкин остался светлым гением.
Ты, солнце святое, гори! Как эта лампада бледнеет Пред ясным восходом зари, Так ложная мудрость мерцает и тлеет Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Екклесиаст учил, что «во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».
А Пушкин – мудрец даже в шаловливости своей, доказывая нам порой, что жизнь слишком важна, чтобы ее принимать всерьез. Ибо самый страшный из всех грехов – гордыня.
У Пушкина тот, кто по жизни модный «всезнайка»-пессимист, вечно пронизанный цинизмом, холодом и равнодушием, – не кто иной, как демон.
В те дни, когда мне были новы Все впечатленья бытия – И взоры дев, и шум дубровы, И ночью пенье соловья, – Когда возвышенные чувства, Свобода, слава и любовь И вдохновенные искусства Так сильно волновали кровь, – Часы надежд и наслаждений Тоской внезапной осеня, Тогда какой-то злобный гений Стал тайно навещать меня. Печальны были наши встречи: Его улыбка, чудный взгляд, Его язвительные речи Вливали в душу хладный яд. Неистощимой клеветою Он провиденье искушал; Он звал прекрасное мечтою; Он вдохновенье презирал; Не верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел – И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
Пушкин, напротив, пропитан верой божественного наследия, дерзнул даже молиться:
Владыко дней моих! дух праздности унылой, Любоначалия, змеи сокрытой сей, И празднословия не дай душе моей. Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья, Да брат мой от меня не примет осужденья, И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
Вот чем Пушкин «актуален». Вот почему в каждом из нас должен сохраниться наш живой Пушкин, чтобы каждый из нас мог в себе хранить тайную, истинную свободу, повторяя себе:
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит. И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Учебно-методический материал (4 класс) по теме
Поэты и Бог: стихотворения о вере.
Во время подготовки к урокам предмета Основы православной культуры, понимаешь, как важно затронуть души детей слаженными словами, певучими строками. На помощь в этом случае приходят стихи. Обращаясь к поэзии прошлых лет, понимаешь, насколько неразрывна вера и творчество поэтов, писателей.
Я попыталась собрать стихотворения известных поэтов о вере. Их чувства, их мольбы, их ощущения от обращения к Богу, к святым и святыням не исчезают в веках. В словах слышатся грусть, страх, уважение, трепет, любовь и вера. Пусть же помогают их творения в нашей непростой работе – духовном обогащении подрастающего поколения.
Можно использовать строки из стихотворений на уроках, либо во время подготовки к инсценировкам на внеклассных мероприятия по предмету Основы православной культуры, а так же на кружковых и факультативных занятиях.
В подборку вошли стихи А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, А.С. Хомякова, Г.Р. Державина, К.Д. Бальмонта, М.А. Волошина, Б.Л. Пастернака, И.А. Бродского., Ф.И. Тютчева.
А.С. Пушкин в своем стихотворении обратился к одной из покаянных молитв Ефрема Сирина, которую особенно часто читают в дни Великого Поста, сделал ее поэтическое переложение.
Отцы-пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв.
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста,
И падшего крепит неведомою силой:
«Владыко дней моих! Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви.
И целомудрия мне в сердце оживи».
Поэт XIX века А.С. Хомяков в своем стихотворении «Давид» вспоминает поединок юного воина Давида с Голиафом и напоминает нам, читателям, что от врага человека не защитят ни латы, ни доспехи, никакое оружие земное не поможет ему. Победа над злом возможна лишь с верой, молитвой и помощью Божией.
И ты – когда на битву с ложью
Восстанет правда дум святых –
Не налагай на правду Божью
Гнилую тягость лат земных.
Доспех Саула ей окова,
Саулов тягостен шелом:
Ее оружье – Божье слово,
А Божье слово – Божий гром!
1844 год.
О торжественных, скорбных и радостных событиях страстной недели повествует стихотворение Б.Л. Пастернака «Дурные дни».
Когда на последней неделе Входил Он в Иерусалим, Осанны навстречу гремели,
Бежали с ветвями за Ним.
А дни все грозней и суровей, Любовью не тронуть сердец, Презрительно сдвинуты брови,
И вот послесловье, конец.
Свинцовою тяжестью всею Легли на дворы небеса. Искали улик фарисеи,
Юля перед Ним, как лиса.
И темными силами храма Он отдан подонкам на суд, И с пылкостью тою же самой,
Как славили прежде, клянут.
Толпа на соседнем участке Заглядывала из ворот, Толклись в ожиданье развязки
И тыкались взад и вперед.
И полз шепоток по соседству, И слухи со многих сторон. И бегство в Египет, и детство
Уже вспоминались, как сон.
Припомнился скат величавый В пустыне, и та крутизна, С которой всемирной державой
Его соблазнял сатана.
И брачное пиршество в Кане, И чуду дивящийся стол, И море, которым в тумане
Он к лодке, как посуху, шел.
И сборище бедных в лачуге, И спуск со свечою в подвал, Где вдруг она гасла в испуге,
Когда Воскрешенный вставал…
1949 год.
Поэт начала XX века М.А. Волошин в стихотворении «Владимирская Богоматерь» пишет о Владимирской иконе Богородицы как вечной заступнице страны, а лик Царицы Небесной называет символом России.
Не на троне — на Ее руке,Левой ручкой обнимая шею, —Взор во взор, щекой припав к щеке,Неотступно требует… Немею —Нет ни сил, ни слов на языке…Собранный в зверином напряженьиЛьвенок-Сфинкс к плечу ее прирос,К Ней прильнул и замер без движеньяВесь — порыв и воля, и вопрос.
А Она в тревоге и в печалиЧерез зыбь грядущего глядитВ мировые рдеющие дали,Где престол пожарами повит.И такое скорбное волненьеВ чистых девичьих чертах, что ЛикВ пламени молитвы каждый мигКак живой меняет выраженье.
Кто разверз озера этих глаз?Не святой Лука-иконописец,Как поведал древний летописец,Не печерский темный богомаз:В раскаленных горнах Византии,В злые дни гонения иконЛик Ее из огненной стихииБыл в земные краски воплощен.Но из всех высоких откровений,Явленных искусством, — он одинУцелел в костре самосожженийПосреди обломков и руин.
От мозаик, золота, надгробий,От всего, чем тот кичился век, —Ты ушла по водам синих рекВ Киев княжеских междуусобий.И с тех пор в часы народных бедОбраз твой над Русью вознесенныйВ тьме веков указывал нам следИ в темнице — выход потаенный.Ты напутствовала пред концомВоинов в сверканьи литургии…Страшная история РоссииВся прошла перед Твоим Лицом.
Не погром ли ведая Батыев —Степь в огне и разоренье сел —Ты, покинув обреченный Киев,Унесла великокняжий стол.И ушла с Андреем в БоголюбовВ прель и глушь Владимирских лесовВ тесный мир сухих сосновых срубов,Под намет шатровых куполов.
И когда Железный Хромец предалОкский край мечу и разорил,Кто в Москву ему прохода не далИ на Русь дороги заступил?От лесов, пустынь и побережийВсе к Тебе на Русь молиться шли:Стража богатырских порубежий…Цепкие сбиратели земли…Здесь в Успенском — в сердце стен КремлевыхУмилясь на нежный облик Твой,Сколько глаз жестоких и суровыхУвлажнялось светлою слезой!Простирались старцы и черницы,Дымные сияли алтари,Ниц лежали кроткие царицы,Преклонялись хмурые цари…Черной смертью и кровавой битвойДевичья светилась пелена,Что осьмивековою молитвойВсей Руси в веках озарена.И Владимирская БогоматерьРусь вела сквозь мерзость, кровь и срамНа порогах киевских ладьямУказуя правильный фарватер.Но слепой народ в годину гневаОтдал сам ключи своих святынь,И ушла Предстательница-ДеваИз своих поруганных твердынь.И когда кумашные помостыПодняли перед церквами крик, —Из-под риз и набожной коростыТы явила подлинный свой Лик.Светлый Лик Премудрости-Софии,Заскорузлый в скаредной Москве,А в Грядущем — Лик самой России —Вопреки наветам и молве.Не дрожит от бронзового гудаДревний Кремль, и не цветут цветы:Нет в мирах слепительнее чуда
Откровенья вечной красоты!
Верный страж и ревностный блюстительМатушки Владимирской, — тебе —Два ключа: златой в Ее обитель,
Ржавый — к нашей горестной судьбе.
26 марта 1929
Поэт 18 века Г.Р. Державин думает и пишет о Боге со страхом, трепетом и благоговением перед Его величием, всемогуществом, непостижимой тайной.
Бог
О ты, пространством бесконечный,Живый в движеньи вещества,Теченьем времени превечный,Без лиц, в трех лицах божества!Дух всюду сущий и единый,Кому нет места и причины,Кого никто постичь не мог,Кто все собою наполняет,Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем — Бог!
Измерить океан глубокий,Сочесть пески, лучи планетХотя и мог бы ум высокий, —Тебе числа и меры нет!Не могут духи просвещенны,От света твоего рожденны,Исследовать судеб твоих:Лишь мысль к тебе взнестись дерзает, —В твоем величьи исчезает,
Как в вечности прошедший миг.
Хаоса бытность довременнуИз бездн ты вечности воззвал,А вечность, прежде век рожденну,В себе самом ты основал:Себя собою составляя,Собою из себя сияя,Ты свет, откуда свет истек.Создавый всё единым словом,В твореньи простираясь новом,
Ты был, ты есть, ты будешь ввек!
Ты цепь существ в себе вмещаешь,Ее содержишь и живишь;Конец с началом сопрягаешьИ смертию живот даришь.Как искры сыплются, стремятся,Так солнцы от тебя родятся;Как в мразный, ясный день зимойПылинки инея сверкают,Вратятся, зыблются, сияют, —
Так звезды в безднах под тобой.
Светил возжженных миллионыВ неизмеримости текут,Твои они творят законы,Лучи животворящи льют.Но огненны сии лампады,Иль рдяных кристалей громады,Иль волн златых кипящий сонм,Или горящие эфиры,Иль вкупе все светящи миры —
Перед тобой — как нощь пред днем.
Как капля в море опущенна,Вся твердь перед тобой сия.Но что мной зримая вселенна?И что перед тобою я?В воздушном океане оном,Миры умножа миллиономСтократ других миров, — и то,Когда дерзну сравнить с тобою,Лишь будет точкою одною:
А я перед тобой — ничто.
Ничто! — Но ты во мне сияешьВеличеством твоих доброт;Во мне себя изображаешь,Как солнце в малой капле вод.Ничто! — Но жизнь я ощущаю,Несытым некаким летаюВсегда пареньем в высоты;Тебя душа моя быть чает,Вникает, мыслит, рассуждает:
Я есмь — конечно есть и ты!
Ты есть! — Природы чин вещает,Гласит мое мне сердце то,Меня мой разум уверяет,Ты есть — и я уж не ничто!Частица целой я вселенной,Поставлен, мнится мне, в почтеннойСредине естества я той,Где начал тварей ты телесных,Где кончил ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
Я связь миров повсюду сущих,Я крайня степень вещества;Я средоточие живущих,Черта начальна божества;Я телом в прахе истлеваю,Умом громам повелеваю,Я царь — я раб — я червь — я бог!Но, будучи я столь чудесен,Отколе происшел? — безвестен;
А сам собой я быть не мог.
Твое созданье я, создатель!Твоей премудрости я тварь,Источник жизни, благ податель,Душа души моей и царь!Твоей то правде нужно было,Чтоб смертну бездну преходилоМое бессмертно бытие;Чтоб дух мой в смертность облачилсяИ чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! в бессмертие твое.
Неизъяснимый, непостижный!Я знаю, что души моейВоображении бессильныИ тени начертать твоей;Но если славословить должно,То слабым смертным невозможноТебя ничем иным почтить,Как им к тебе лишь возвышаться,В безмерной разности теряться
И благодарны слезы лить.
1780—1784
Главный герой стихотворения И.А. Бродского – старец Симеон. Встреча с младенцем Иисусом стала завершением его земной жизни. Симеон ждал этого дня, и не было у него страха смерти, оттого что он принял на руки свои Спасителя, а значит, и путь его к смерти есть путь к спасению – не к тьме, а к свету.
«Сретенье»
Когда Она в церковь впервые внеслаДитя, находились внутри из числалюдей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.
И старец воспринял Младенца из рукМарии; и три человека вокругМладенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.
Тот храм обступал их, как замерший лес.От взглядов людей и от взоров небесвершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.
И только на темя случайным лучомсвет падал Младенцу; но Он ни о чемне ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.
А было поведано старцу сему,о том, что увидит он смертную тьмуне прежде, чем Сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: «Сегодня,
реченное некогда слово храня,Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,затем что глаза мои видели это
Дитя: Он — Твое продолженье и света
источник для идолов чтящих племен,и слава Израиля в Нем». — Симеонумолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,
кружилось какое-то время спустянад их головами, слегка шелестяпод сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.
И странно им было. Была тишинане менее странной, чем речь. Смущена,Мария молчала. «Слова-то какие…»
И старец сказал, повернувшись к Марии:
«В лежащем сейчас на раменах Твоихпаденье одних, возвышенье других,предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым
терзаема плоть Его будет, Твоядуша будет ранена. Рана сиядаст видеть Тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око».
Он кончил и двинулся к выходу. ВследМария, сутулясь, и тяжестью летсогбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле
для двух этих женщин под сенью колонн.Почти подгоняем их взглядами, оншел молча по этому храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.
И поступь была стариковски тверда.Лишь голос пророчицы сзади когдараздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога
пророчица славить уже начала.И дверь приближалась. Одежд и челауж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.
Он шел умирать. И не в уличный гулон, дверь отворивши руками, шагнул,но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук.И образ Младенца с сияньем вокругпушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою
как некий светильник, в ту черную тьму,в которой дотоле еще никомудорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
16 февраля 1972
Б.Л. Пастернак «Рождественская звезда»
Стояла зима.Дул ветер из степи.И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.
Его согревало дыханье вола.Домашние звериСтояли в пещере,
Над яслями тёплая дымка плыла.
Доху отряхнув от постельной трухиИ зернышек проса,Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.
Вдали было поле в снегу и погост,Ограды, надгробья,Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звёзд.
А рядом, неведомая перед тем,Застенчивей плошкиВ оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Она пламенела, как стог, в сторонеОт неба и Бога,Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.
Она возвышалась горящей скирдойСоломы и сенаСредь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.
Растущее зарево рдело над нейИ значило что-то,И три звездочёта
Спешили на зов небывалых огней.
За ними везли на верблюдах дары.И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей порыВставало вдали всё пришедшее после.Все мысли веков, все мечты, все миры,Всё будущее галерей и музеев,Все шалости фей, все дела чародеев,
Все ёлки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,Всё великолепье цветной мишуры……Всё злей и свирепей дул ветер из степи…
…Все яблоки, все золотые шары.
Часть пруда скрывали верхушки ольхи,Но часть было видно отлично отсюдаСквозь гнёзда грачей и деревьев верхи.Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
– Пойдёмте со всеми, поклонимся чуду, –
Сказали они, запахнув кожухи.
От шарканья по снегу сделалось жарко.По яркой поляне листами слюдыВели за хибарку босые следы.На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.
Морозная ночь походила на сказку,И кто-то с навьюженной снежной грядыВсё время незримо входил в их ряды.Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.
По той же дороге, чрез эту же местностьШло несколько ангелов в гуще толпы.Незримыми делала их бестелесность
Но шаг оставлял отпечаток стопы.
У камня толпилась орава народу.Светало. Означились кедров стволы.– А кто вы такие? – спросила Мария.– Мы племя пастушье и неба послы,Пришли вознести вам обоим хвалы.– Всем вместе нельзя.
Подождите у входа.
Средь серой, как пепел, предутренней мглыТоптались погонщики и овцеводы,Ругались со всадниками пешеходы,У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
Светало. Рассвет, как пылинки золы,Последние звёзды сметал с небосвода.И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.
Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,Как месяца луч в углубленье дупла.Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.
Стояли в тени, словно в сумраке хлева,Шептались, едва подбирая слова.Вдруг кто-то в потёмках, немного налевоОт яслей рукой отодвинул волхва,И тот оглянулся: с порога на деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.
1947 год
Образ Иисуса Христа, той великой Жертвы, которая была принесена за спасение всех людей на свете от Адама до нас и будущих поколений, путь Сына Божия и Человеческого на земле стали важнейшими образами литературы, искусства всех времен.
Ф. И. Тютчев 1855 г.
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа –
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде царь небесный
Исходил, благословляя.
К.Д. Бальмонт, 1893 г.
Одна есть в мире красота.
Не красота богов Эллады,
И не влюбленная мечта,
Не гор тяжелые громады,
И не моря, не водопады,
Не взоров женских чистота.
Одна есть в мире красота —
Любви, печали, отреченья,
И добровольного мученья
За нас распятого Христа.
М.Ю.Лермонтов «Молитва» 1837г
Я, Матерь Божия, ныне с молитвоюПред Твоим образом, ярким сиянием,Не о спасении, не перед битвою,Не с благодарностью иль покаянием,Не за свою молю душу пустынную,За душу странника в свете безродного,Но я вручить хочу деву невинную
Теплой Заступнице мира холодного.
Окружи счастьем счастья достойную,Дай ей спутников полных внимания,Молодость светлую, старость спокойную,Сердцу незлобному мир упования.Срок ли приблизится часу прощальному,В утро ли шумное, в ночь ли безгласную,Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела – душу прекрасную.
МолитваВ минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть,
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
1818
11
1
